Мессалина

Тон письма становился более резким.

«Вокруг меня в Риме плетут заговоры. Я не могу довериться никому, даже тебе…»

Далее следовал приговор.

Петроний, погрузившись в размышления, выронил свиток из рук.

«От чего может зависеть жизнь! — думал он. — Проживи Калигула на двадцать семь дней дольше или получи я это письмо за несколько дней раньше известия о его гибели — и… А теперь мне остается только ждать решений нового властителя Рима Клавдия Цезаря. Но не может же он, в самом деле, начать правление с казни своих наместников!»

Клавдий неожиданно вознесся на вершину власти, и в первые же дни этот вялый, бездеятельный человек, до недавней поры деливший свое время между попойками, женщинами и учеными занятиями, проявил себя как энергичный государь, пекущийся о чести своей семьи и об общественном благе. Весь день занятый государственными делами, он часть ночи отдавал чтению, размышлению, написанию своего рода дневника, который вел уже много лет и где описывал важные события в жизни своей и в особенности Рима. Он справедливо полагал, что события, предшествовавшие смерти его племянника, достойны быть записанными, и посвятил этому делу много ночных часов.

Почти месяц минул с того момента, как он взошел на императорский трон, а ему казалось, что это произошло только вчера, — настолько занят он был все это время. Уже много дней он не прибавлял ни строчки в своем дневнике. В тот вечер Мессалина рано ушла к себе, и у него появилось желание продолжить записи, которые отныне он мог считать историческим трудом с тем же основанием, что и знаменитое завещание Августа.

Клавдий уселся за рабочий стол — тот самый, из цитрона, подаренный Калигуле мавританским царем, который он давно жаждал заполучить. Он достал из бронзового ларчика, украшенного рельефными изображениями, свитки со всевозможными записями и развернул тот, который содержал его ночные откровения. Затем он пододвинул маленький бронзовый канделябр, к которому были подвешены два двойных фитиля, льющие на стол слабый свет. Взгляд его упал на следующие строки:

«Калигула не мог избежать заговоров, к коим побуждало людей его поведение. После раскрытия заговора Гетулика он арестовал и подверг пыткам Аниция Цереала и Секста Папиния, обвинив их в подготовке нового заговора. Как раз в это время у меня родилась дочь Октавия. Он приказал казнить Папиния и своего квестора Бетилиена Басса, когда мы собрались в его дворце на вечернюю трапезу. А чтобы они не беспокоили нас своими криками, он велел заткнуть им рты губкой. Потом он казнил Бетилиена Капито, отца своего квестора, за то, что тот закрыл глаза, чтобы не видеть мучений сына. Безумие и высокомерие императора достигли такой степени, что он уже беспрестанно злоупотреблял властью. Самое большое удовольствие он получал тогда, когда унижал и терроризировал людей, даже насиловал их чувства. Так, на наш ужин он пригласил некоего Пастора, у которого только что был казнен сын, и потребовал, чтобы он выглядел веселым, иначе лишится и другого сына. А чем еще объяснить, как не расстройством ума, постоянное преследование философов, какую бы теорию они ни проповедовали? И почему он в конце концов пощадил своих вольноотпущенников Каллиста и Апелла, тоже участвовавших в заговоре? Потому, что они поклялись в своей невиновности? Скорее потому, что вместе с ним предавались разврату. Пощадил опасных врагов. В своем безумии он не замечал, что сам роет себе могилу. Не только тем, что увеличивает налоги и пошлины, но и тем, что из-за его выходок никто не мог чувствовать себя в безопасности. У меня в ушах все еще звучат жалобы всадников, когда Гай 1 января потребовал с каждого из них по динарию себе в качестве новогоднего подарка, а ведь, прийдя к власти, он сократил эту сумму до одного асса! Его обзывали сквалыгой, а он за один день собрал восемьсот тысяч сестерциев! Со временем все стали желать его смерти и в особенности люди значительные, которых он постоянно унижал. Так было с Хереей, трибуном преторианской когорты, старым солдатом, верно служившим при Августе и Тиберии. Калигула любил издеваться над ним, называть его трусом и бабой. Мой дядя Тиберий сказал однажды о Калигуле: «Я вскармливаю змею для римского народа», и еще он говорил, уничтожив почти всех мужчин в нашей семье, что оставляет в живых Гая на погибель себе и всем. В Херее Калигула вскармливал змею на свою погибель… и на наше счастье.

Занималась заря нового года, для римского народа зловещая. Множество людей из сенаторских фамилий было казнено, наместники приговорены к смерти, даже жизнь трибунов преторианских когорт была под угрозой. Но Калигула планировал отправиться на Восток, где он мог встретить непоколебимую преданность солдат. Заговорщики решили действовать быстро. Я убежден, что Валерий Азиатик, Анний Винициан, а также Апелл и Херея входили в число инициаторов заговора. Уж не намеревались ли они после смерти Калигулы восстановить республику?»

Клавдий зачеркнул имя Апелла и, написав сверху имя Каллиста, продолжил чтение.

«Я не располагаю против них никакими доказательствами. Я пощажу этих людей. Но я должен устранить Кассия Херею. Плохо, когда остается в живых убийца императора, и мне следует опасаться его влияния на преторианцев. Может, он хотел, чтобы я тоже был предан смерти? Что касается Корнелия Сабина, то тут, мне кажется, уместно продемонстрировать свое великодушие.

Сами боги приговорили Калигулу. Много было знаков небесного гнева. В Капуе в мартовские иды молния ударила в Капитолий, а в Риме — в небольшой храм Аполлона на Палатине. Во время принесения жертвы, незадолго до смерти, Гай был забрызган жертвенной кровью. Напрасно он считал себя способным отвратить злую судьбу. Антийские оракулы предрекли, что ему следует остерегаться некоего Кассия, и он велел убить Кассия Лонгина, проконсула в Азии. Он забыл, что Херею тоже зовут Кассием».

На этом дневник Клавдия обрывался. Он взял тростник, опустил кончик в чернильницу с красными чернилами и крупными буквами вывел:

«Я пришел к власти в восьмой день до февральских календ.

Калигула с головой ушел в приготовления Палатинских игр, посвященных памяти Августа. Рядом с дворцом был сооружен деревянный театр для приглашенных семей патрициев. Там давали две пантомимы: «Кинир и Мирра», о кровосмесительной любви Кинира и Мирры, что напомнило Калигуле его дорогую Друзиллу, и «Лавреол», страшную историю, в которой преступника бросали голым к разъяренному медведю и тот раздирал его на части. Разве случайно Мнестер читал фрагменты из той самой греческой трагедии, в которой речь шла о надвигающейся смерти некоего властителя и которую четыре века назад читал великий афинский актер Неоптолем во время пира, устроенного Филиппом Македонским незадолго до того, как он был убит Павсанием?

Калигула не распознал ни одного знамения и был весьма доволен представлениями. На следующий день, после полудня, он наслаждался пением и танцами молодых людей из Малой Азии и с удовольствием смотрел представление, в котором эфиопские и египетские актеры изображали сцены из загробной жизни. В восьмом часу утра он подумал, не пойти ли позавтракать, поскольку плохо переварил ужин накануне. Мы побудили его немного пройтись, дабы облегчить пищеварение, как советовал Цицерон. Прогуливаясь, он забрел в сводчатый зал, где приехавшие из Азии дети упражнялись перед представлением. Он остановился, чтобы похвалить их и воодушевить, и, если бы их наставник не заявил ему, что они умирают от холода и должны упражнениями разогреть себе мышцы перед выходом на сцену, он вернулся бы обратно и велел бы тотчас же начинать спектакль. И это, без сомнения, спасло бы ему жизнь, поскольку его все время окружали верные ему германцы. Но Калигула посчитал, что ему не грозит никакая опасность, и оставил германцев позади.