Страница 73 из 100
Утром вызвали доктора, предложившего немедленно ехать в клинику. Поразмыслив, он согласился на лежание дома, при условии, что больной не встанет ни на секунду, а по утрам будет приходить знакомая нам медсестра, делать перевязки.
Следующее письмо, надеюсь, будет приличнее этого, а за почерк не взыщите, машинка еще не по мне…
Зима устанавливается, видимо, прочно. За окном – Брейгель, белые деревья, черные птицы, тишина.
Неужели была Москва? Москвы не было. Были только дружеские лица, а Ваше всё время перед глазами, вне времени и географических условий. Ясное и милое личико Алены, и тихий, чистый колокольчик ее голоса в самую страшную из ночей. Иногда мне кажется, что я – драная кошка, потерявшая своих котят в Шереметьево. Куда, в какой зимний туман вы обе канули 21-го?
Пишите скорей, мне теперь очень трудно и странно без Вас, письма будут всё же присутствием! Целую Вас крепко, светлый мой человечек, помните, как в математике называется самая крупная цифра? Гугельплекс. Так вот – только гугельплексом благодарности и могу закончить этот бюллетень о болезнях. Отзовитесь скорей!
Ваша Вега
25.
21 декабря 1971
Дорогая моя-наша Светлана,
никогда я так не плакала, как прощаясь с Вами в Шереметьеве и влезая в бегемотов самолет. Всё это было настоящим кошмаром. Я чувствовала, наш отлет навсегда, без возврата, и продолжаю так чувствовать. «О жизнь без завтрашнего дня» – писала Ахматова. У меня эта строчка всё время звучит в ушах. Стараюсь жить от минуты до минуты… Почти не сплю, но у меня здоровенная натура Я столько болела и так сильно, что другая, на моем месте, лежала бы на диване и ныла бы, а я хоть бы что и счастлива, что стою день и ночь на моей вахте. Положение остается острым, страшным
Сейчас от нас ушел доктор Лаутенбург Он убедился, что некроз, т е. омертвение тканей, не поддается никакому лечению, грозит общим заражением крови и единственный выход – это немедленная ампутация. Лучше сейчас же, т. е. до 24, когда у докторов рождественские каникулы. 31 – рождение Михаила Максимилиановича.
25 декабря 1971
Моя дорогая Светлана,
пишу в странный вечер. Представьте себе совсем пустой город, в котором беспрепятственно разлился густой почти непроницаемый туман. Нет ни домов, ни мостов, ни реки, ни прохожих, и в тумане живут и горят зажженные сотнями расплывчатых огней только елки… В этом мерцании елок и в полном безветрии – необыкновенное очарование, и я мысленно водила Вас по елочному королевству. Я чувствовала себя частью этого тумана, потому что все, что происходит – туман, и надо изо всех сил верить в его уход. Я знаю, что где-то, совсем близко, – пешком 15 минут, – громада в 25 этажей, и что там – Михаил Максимилианович, у которого я только что была… Я шла, уже отделенная от него туманом, и вспоминала, как на палубе корабля, у берегов Англии, после бури, мы стояли вдвоем, рядом, и вдруг прямо перед нами, на воде, встали как ворота, две радуги, в которые мы вошли, пройдя между светящимися и тоже ничего не освещающими дугами самоцветных ворот…
Ногу отрезали на ладонь ниже колена.
27 декабре 1971
Дорогая моя. Вы спрашиваете себя, почему эта бумагомарательница все пишет, пишет и ничего не посылает? Дело в том, что, расставив всюду дивные елки, горожане исчезли, тщательно заперев с 24-го по 28-ое всё, что запирается, не считая квартир: лавки, почту, банки, аптеки. Я сегодня весь день пролежала, притянув к груди телефон, и спала, как сурок. Только к вечеру отважилась сделать себе крепкий чай и опять провалилась в небытие.
Муж мой, после всего перенесенного, стал тонок, как тростник, и ворчит, что костюмы будут висеть, как на вешалке. Такая забота о линии – хороший признак. Доктора и сестры радуются, что сахар на нуле. Меня ужасно раздражает, что большинство знакомых в Европе и в Америке, которые никогда не пишут, но к Новому году обязательно присылают поздравления, по какому-то установленному правилу, считают долгом желать Михаилу Максимилиановичу «равновесия и мира душевного». Это ему-то, который им всем мог бы служить примером и того, и другого, если бы они умели видеть, слышать и понимать!
Пожалуйста, мой Светик, позвоните нашей дорогой художнице Евгении Александровне Ланг, расскажите про нас. Целую Вас Крепко и – с Новым годом!
Ваша Вега
26.
9 февраля 1972
Моя дорогая Светлана,
потеряв надежду Вас отыскать на земле, я отправила вам вопль в конверте, а возвращаясь с почты, столкнулась с очаровательным старым почтальоном. Чудное, увесистое письмо от Вас! Едва успела я за него усесться, как позвонили снизу и новый голос протрубил: «По-о-ст!», извещая о прибывшем пакете. Книги!!! И тут уж я просто растерялась, не зная, куда девать глаза, а из письма вылетела так мною любимая и так хорошо знакомая Остроумова-Лебедева (о, детство, Петербург, выставки в Мире искусства, где она, Лансере, Сомов, Рерих и т. д.!). Сколько же я с нею, и с Добужинским, и с Бенуа, за все годы «зарубежья» перегуляла, пересмотрела и перечувствовала, наслаждаясь бесконечно! Кстати, о Бенуа (Александре, конечно), он был очень дружен с моей очаровательной художницей в Париже, Тюлей Кремер, о которой я в каком-нибудь ближайшем письме непременно расскажу. Стоит того. Так вот, у нее в комнате стояли на столе его удивительные акварели, одна из которых – «Петербург», весь мокрый, в бледном дожде, меня особенно притягивал… Ах, какая тоска быть оторванной от всего этого! Дорогая моя, уж если кто не знает, как Вас благодарить, так это я – Вас!
Михаилу Максимилиановичу тут же отвезла открытки с японскими «танками», перевод которых, конечно, только бледная тень по сравнению с оригиналом. Переводить их – то же самое, что пересказывать музыку словами. («Дяденька, нарисуй суп», – сказал маленький мальчик, и дяденька, несколько озадаченный, изобразил миску и над ней пар. «Не хочу посуду! – сказал мальчик – Хочу суп без посуды».)
Могу себе представить, как обрадуется Крылатый Швейцеру, которого Вы собираетесь ему прислать! Он будет, конечно, вздыхать: «Боже мой, как Светлана успевает обо всем подумать! И как мы-то сможем ей хоть что-нибудь сделать приятное!» Благодарю Вас за него и за себя!
Новости из клиники самые радостные: Скромный Ангел продолжает изумлять докторов и сестер, не только расхаживает на своей новой ноге без костылей, но вчера спускался и поднимался по лестнице! И сестры, и «ходячие» больные стали ему аплодировать.
Да и я, после припадка почки, вновь стала собой.
А Вы, значит, опять пускаетесь в дальний путь, на этот раз очень, очень его одобряю, ибо пора Вам под родительский кров! Наконец-то будут покой, снегири, печка и нормальная пища, а не поклевывание на ходу!
Нас тронула и обрадовала семейная фотография, сейчас же вклеенная в «русский альбом». Мы ее долго изучали и нашли, что у папы скорбный рот и глаза много такого видели, о чем и не скажешь. Мама стойкая и внимательная к жизни и к людям, сестру и ее мужа мы еще не определили, а ваша племянница, маленькая Света, далеко пойдет. Ее рисунки очень хороши, большая способность к декоративной композиции и хотелось бы, чтобы в ней не задушили индивидуальность, что, увы, случается во всех школах мира.
Итак, будем ждать весточек с Урала, целуем оба и обнимаем.
Ваша Вега
27.
2 марта 1972
Дорогая моя Светлана – очень дорогая!
Ваше стихотворение «Усни лицом к закату…» очаровало меня не меньше тишины в зеленом небе, я от него – как в музыке, или в тумане с горящими елками. Прелестно – но совсем на другой лад стихотворение о звездах, отражающихся в лакированной поверхности платяного шкафа. О чем грустить человеку, у которого шкаф отражает звезды?.. Про шкаф мне приятно было читать еще вот почему. В детстве я терпеть не могла игрушки как таковые. Я не умела с ними играть, некоторые мне нравились или формой, или раскраской, но ничто «уже готовое» меня не прельщало. Но был… шкаф, и на боковой его стенке, в рисунке дерева, сидела девочка в капоре, кривенькая и расплывчатая, с плоским носом (вероятно, носом был кружок от сучка). Эта шкафная девочка со мной играла в самые фантастические игры, а назвала я ее «Кривандулька» и никому не открывала ни ее изображения в стенке шкафа (впрочем, взрослые его и не увидели бы), ни ее имени. Сказка эта имеет вполне сказочное продолжение. Мне было четыре года, но я всё помню, как будто это было вчера. Знакомая Вам Мария Карловна вывела меня во двор, где были большие сугробы, и вдруг из-за сугроба вылезла очень маленькая девочка на кривых ногах. На этой девочке была моя собственная малиновая шубка, из которой я выросла и поэтому больше не носила, и мой собственный малиновый капор, так что я вообразила, что это я сама иду себе навстречу, и спросила Марию Карловну: «Кто это? Это не я?» Мария Карловна ответила: «Это дочка дворника, Кривандулька ». Так как это имя я придумала, ни от кого не слышала и никогда не произносила, то откуда же его могла знать Мария Карловна? Ясно было, что она ее узнала, значит это она и была, сошла со шкафа и гуляет в моем пальто. Вы, наверно, хотите знать, что было дальше? Дальше было то, что Мария Карловна дала мне монетку и сказала: «Дай монетку девочке, пусть ей купят пряник». Я со страхом пошла к деревянной девочке и протянула монету, но Кривандулька меня испугалась, повалилась в сугроб и заревела. А я страшно торопилась домой, чтобы увидеть, успела ли она добежать до шкафа и сесть на свое место. Она была, конечно, единственной живой личностью среди каких-то девочек, с которыми я не умела ни играть, ни дружить. Теперь, представьте себе, что я однажды рассказ; это Михаилу Максимилиановичу, весьма оценившему материализацию древесного младенца, а когда мы приехали в Берн, то в первый же вечер он показал мне на дверцу шкафа в спальне и сказал «А вот и Кривандулька!» И действительно, из рисунка в полированной деревянной поверхности получилась самая настоящая прежняя Кривандулька, в круглой шляпе, по-взрослому заменявшей детский капор.