Страница 21 из 32
Между тем русско-украинское противостояние во Львове резко обострилось, когда 21 ноября 1929 произошли уличные экцессы против русских общественно-культурных учреждений. В ходе их была, в частности, разгромлена редакция Русского Голоса188. «Настало время, когда быть русским – значит быть подвижником», – говорилось в передовой статье Русского Голоса от 1 декабря. Нападение состоялось одновременно с демонстрацией перед советским консульством во Львове, выразившей протест против массового террора в советской Украине и против советофильской пропаганды, которую вел во Львове советский консул Лапчинский189. Обозреватели спорили, случайным ли было это совпадение или одно из этих событий явилось отвлекающим маневром, прикрытием для второго.
Жертвой этих беспорядков оказался журнал, готовившийся Витязевским и Гомолицким, выход первого номера которого был запланирован на 1 января 1930 г. По словам Витязевского, материалы его были уничтожены толпой нападавших190.
Враждебная атмосфера, сложившаяся в те дни вокруг русского гнезда во Львове, может пролить свет на первоe выступление Гомолицкого в Русском Голосе после статьи «О самом главном». Это был и первый стихотворный текст его в этой газете. Стихотворный фельетон был напечатан под названием «Голос из газетного подвала» – и, действительно, был помещен как газетный «подвал»191. Он начинается с воспоминаний об апокалиптических днях революции и гражданской войны, определяемых как «великая русская казнь и свобода». Двуединая эта формула выражает двойственность отношения поэта к великой смуте, которую он пережил в отроческие годы. Эта амбивалентность оборачивается крайним напряжением полюсов, когда уясняется, что даже тогда, на самом «дне жестокой гибели и зла уничтоженья», не мог не раздаваться «голос человека». Лишь в предсмертную минуту нам во всей своей глубине открывается истина. И вот теперь стихотворение подводит к таинственной высшей силе, которая заставила автора дать знать «о всех о нас» таким же «человечьим языком», какой раздался перед лицом той обнаженной бездны. Оно указывает на трагическую иронию того, что празднество «нашего дня» – речь идет, конечно, о Днях Русской Культуры, в которых Гомолицкий принимал каждый год участие, – посвящено умершим, стало «днем поминки погребальной»: уничтоженье культуры и торжество культуры оказываются неотделимыми друг от друга192.
Та же, в сущности, логика сближения противоположных полюсов стоит за сцеплением страшного катаклизма («разрушения»), постигшего Россию («нашу родину»), и той же «таинственной силы», которая, несмотря на все разрушения, движет «нами» и которая заключена в том, что «В своем дыханье правду мы несем, / Которую нам Родина вручила». Замечательна концовка стихотворения, которая как бы сведена к смущенному объяснению автора по поводу того, почему он очутился на газетных страницах («Газетные подвалы нам по ошибке открывают дверь»). Но эта попытка самооправдания в том же последнем куске стихотворения сливается с допущением, что голос из подвала окажется в будущем голосом пророка, обнаружит свою пророческую сущность – в противовес «верхним этажам газет», кичащимся «партийной славой временных побед». Таким образом, мотив «человечьего» голоса, введенный в первых строках, охватывает противоположные уровни «подвала» и «пророчества».
Cмысл «Голоса из газетного подвала» можно видеть в изъявлении решимости автора «горящими словами начертать» правду о мире, какие бы сомнения и колебания ни посещали его «в борьбе». Стихотворение, в котором можно было бы заподозрить заказную газетную «поденщину», выявляет «не-газетные», даже «антигазетные» черты. Оно отвергает какую бы то ни было политическую доктрину, призывает отречься от ходульных деклараций и вспомнить о «человечьем голосе» – другими словами, оказывается полной противоположностью «газетному» этосу. Еще большую глубину позиции поэта придавало продолжение, напечатанное спустя два месяца под тем же названием, но с добавлением цифры II (хотя предшествовавший «подвал» ничем не выдавал своей незавершенности) и с подзаголовком «Дорожное распятие»193.
В отличие от январской публикации, набранной правильными строфами, новый «подвал» напечатан характерными для стихов Гомолицкого 1920-х годов прозаическими «абзацами». Только «вступление» к нему про распятого Христа представляет собой «правильные» сверхдлинные – 10-стопные (за одним исключением укороченного восьмого стиха) – ямбические строки194. В новом «подвале», помимо «вступления», имеется и иной гетерогенный элемент – запись современной украинской народной песни. Непосредственное соседство двух «конвенционально»-стихотворных кусков по контрасту с остальным текстом, написанным «прозаизированными абзацами», заставляет к этим двум отнестись как к родственным друг другу явлениям, как к двум, а не одному, «эпиграфам», пусть и представленным на разных (украинский и русский) языках и данных двумя разными – петитом (украинский) и обычным – шрифтами.
Произведение основано на противопоставлении, всегда волновавшем поэта, – отношение между церковной и народной верой, между христианством и язычеством195. В отличие от первого газетного «подвала», авторский голос здесь «упрятан» за нарочито «наивным», бесхитростным, недоуменным повествованием, поделенным на девять кратких фрагментов. Они напоминают о народной примитивной иконописи. Эта близость особенно явственно видна в первом фрагменте, где сведены воедино контрастные элементы – дорожное распятье и издыхающий у креста черт, появление домового и смерть священника. Первому фрагменту противостоит более «исторически достоверный» второй, приуроченный к революционному времени, в котором повествование начинается с упоминания о плакатах, приглашающих на митинг о религии. Взамен речей какой-то «солдатик» просто стреляет в распятие, и пуля пробивает Его. Мотив «второй казни» (вторящий теме «казней и свободы» в первой, январской газетной публикации) предсказан современной украинской народной песнью, приведенной в эпиграфе, создавая, таким образом, перекличку между этими двумя частями текста. В ответ на выстрел распятый «не простонал, не вздрогнул, не ожил» – как если бы это ожидалось или было возможным, – но только «тонкой струйкой – смолистой каплей желтый сок застыл». Автор этим «желтым соком» как бы спешит предупредить предположение читателей о заново пролитой крови и устранить ожидаемое уравнение двух – евангельской и современной – «казней». На таком же неполном совпадении двух эпизодов основан и третий фрагмент, где описан приход «простоволосой женщины», оплакивающей и обнимающей казненного, отирающей его рану. «Все думали, что это пресвятая», – добавляет повествователь, словно опасающийся того, что читатель сам об этом не догадается, но слух этот не подтверждая.
Иную перспективу привносит в текст 4-й фрагмент, где сообщается о приезде некоего неназванного всадника – на фоне слухов, что «божьи слуги» съезжаются к кресту. Оказывается (5-й фрагмент), что это трое изгнанных из России – Магомет, Будда и Моисей. Очередные три куска представляют собой речи, последовательно адресованные к Христу прибывшими гостями и полные обращенных ему упреков: Моисей – за то, что тот расколол иудейское племя и «принес миру бунты и печали»; Магомет – за то, что тот был слишком кроток и мечтателен («тебе бы быть с мечом, а ты был поэт»); Будда поучает распятого, что надо было победить боль и изгнать любовь, чтобы стать истинным вождем. Изложенные контроверсы никакого разрешения не получают: распятый на кресте на укоры не отвечает. Залитый кровью (так трансформируется сейчас «желтый сок»!), дважды раненный – копьем и пулей (но не убитый!), он молчит над новой стражей, спящей так же, как старая. Не приносит никакого утешения и странная концовка с ее зыбкой, трагически-амбивалентной семантикой: подобно «страже», молчит («лежит в молчании») и весь современный мир – «тот мир, который княжеским обрядом Его нагое тело окружал». Еще страннее инвектива, которою кончается произведение: мир этот осужден за то, что «был искушен, оставлен и восстал».
188
188 См.: «Обзор печати. Во Львове», За Свободу!, 1929, 26 ноября, стр. 2; Галичанин, «Погромные выступления украинцев во Львове (От нашего корреспондента)», За Свободу!, 1929, 27 ноября, стр. 3.
189
189 См.: «Антисоветские демонстрации украинцев во Львове», За Свободу!, 1929, 22 ноября, стр. 1.
190
190 См.: В. <С. Витязевский>, «Погром в Львове», Россия и Славянство (Париж), 1929, 7 декабря, стр. 1.
191
191 Лев Гомолицкий, «Голос из газетного подвала», Русский Голос, 1930, 7 января, стр. 2. В нашем собрании – № 402.
192
192 Здесь – перекличка со статьей «О самом важном».
193
193 Лев Гомолицкий, «Голос из газетного подвала. II. Дорожное распятие», Русский Голос, 1930, 6 марта, стр. 2-3. В нашем собрании – № 403.
194
194 Впрочем, их 10-стопность условна, она – чисто «графическое», «обманное» дезавуирование пятистопности, поскольку строки, состоящие из 5-стопных зарифмованных попарно полустиший с «наращением» на цезуре, распадаются на полустишия.
195
195 Об интересе к особенностям крестьянского восприятия Евангелия красноречиво говорит письмо к А.Л. Бему от 28 августа 1927 г., где Гомолицкий рассказывает о посещении кружка В.Ф. Марцинковского.