Страница 16 из 111
Едва оказавшись в городе, я сразу ощутил явное недружелюбие к себе со стороны местных жителей. Раньше я вообще не привлекал внимания окружающих, так как многим был незнаком. Но тем утром все вели себя совершенно одинаково — никто не желал со мной разговаривать или быть замеченным за разговором со мной. Даже продавцы без нужды обрывали меня, можно сказать, откровенно грубили, как бы давая понять, что были бы весьма признательны, если бы я делал покупки в другом месте. Я посчитал, что местные обыватели, возможно, прослышав о моем намерении обновить старинный дом Пибоди, не одобряли моих действий по тем двум, имеющим общие корни, причинам, что это могло бы уничтожить очарование поместья или же, с другой стороны, дать ему новую долгую жизнь на земле, которую соседи-фермеры хотели бы обрабатывать.
Однако вскоре на смену первым ощущениям пришло чувство негодования. Я не был изгоем и не заслуживал того, чтобы меня сторонились, как будто я таковым являлся. Когда я наконец добрался до конторы Ахаба Хопкинса, то довольно многословно — что мне совсем несвойственно — излил ему душу, хотя и заметил, что мое присутствие ему в тягость.
— Ну, успокойтесь, мистер Пибоди, — сказал он, пытаясь меня утихомирить. — Я бы не воспринимал это столь серьезно. В конце концов, эти люди перенесли тяжелое потрясение, и потому настроение у них мерзкое, подозрительное. Кроме того, народ они, в основном, суеверный. Мне уже много лет, и я не помню их другими.
С серьезным видом Хопкинс замолк, и я воспользовался паузой.
— Вы говорите, потрясение. Простите, но я ничего об этом не слышал.
Он бросил на меня весьма странный взгляд, от которого я несколько опешил.
— Мистер Пибоди, в двух милях вверх по дороге от вашего дома живет семья по фамилии Тейлор. Я хорошо знаком с Джорджем. У них десять детей. Видимо, лучше сказать, было десять. Потому что вчера ночью их двухлетний ребенок бесследно исчез из своей кроватки.
— Мне очень жаль, но какое отношение это имеет ко мне?
— Уверен, никакого, мистер Пибоди. Но вы здесь поселились относительно недавно и, как бы сказать… рано или поздно вы должны об этом узнать — многие жители округи род Пибоди недолюбливают, точнее, ненавидят.
Его слова поразили меня, и я не пытался скрыть свои чувства.
— Но почему?
— Потому что есть множество людей, которые верят всем сплетням и слухам, какими бы нелепыми они ни были, — ответил Хопкинс — Вы достаточно взрослый человек, чтобы понимать, что вещи обстоят именно так, даже если вы незнакомы с нашим сельским бытом, мистер Пибоди. В детстве я слышал много разных историй, в которых фигурировало имя вашего прадеда, и так как в годы его владения поместьем имели место несколько безобразных случаев исчезновения маленьких детей, причем дети исчезали бесследно, то, возможно, возникает естественная мысль увязать два события — появление нового Пибоди в поместье и повторение случая, аналогичного тому, что когда-то связывали с именем вашего прадеда.
— Какой ужас! — воскликнул я.
— Несомненно, — согласился Хопкинс с почти настырной любезностью, — но дело обстоит именно так. Кроме того, сейчас апрель. Чуть более месяца прошло со времени Вальпургиевой ночи.
Мое лицо, должно быть, так сильно побледнело, что он смутился.
— Ну что вы, мистер Пибоди, — сказал Хопкинс с напускным участием, — неужто вы не знаете, что вашего прадеда считали ведьмаком?
Я покинул его совершенно разбитый. Более всего меня поразило подозрение, что между событиями предшествующей ночи и только что услышанным существовала какая-то вызывавшая тревогу логическая связь. Да, во сне прадед предстал в странном виде, а тут я узнал о нем нечто гораздо более существенное. Но, главное, я понял, что суеверные местные жители относились к прадеду как к мужскому аналогу ведьмы, как к ведьмаку или колдуну — словом, как называли, таким и видели. Больше я уже не обращал внимания на реакцию местных жителей, которые отворачивались, когда я проходил мимо. Сев в машину, я уехал в поместье. Там мое терпение подверглось еще одному испытанию, потому что к парадной двери было прибито примитивное предупреждение — листок линованной бумаги, на котором какой-то безграмотный, злонамеренный сосед карандашом нацарапал следующие слова: «Убирайсь отседа, иле…»
Вероятно, все неприятности минувшего дня растревожили мой сон гораздо сильнее, чем прежде. И в них появилось одно существенное отличие — картинки, которые я наблюдал, мечась в беспокойной дремоте, приобрели связность. Опять центральное место в них принадлежало моему прадеду Асафу Пибоди, но теперь вид его стал настолько зловещим, что вызывал страх, а рядом с ним находился кот: шерсть дыбом, уши и хвост торчком, — чудовищное существо, которое парило или плыло рядом с ним или за ним следом. Прадед нес что-то — что-то белое или цвета плоти, но из-за расплывчатости видения мне не удалось установить, что именно. Он проходил сквозь лес, носился по полям и среди деревьев; он двигался по каким-то узким проходам и однажды, я уверен, оказался в гробнице или склепе. Во сне я также узнал некоторые части дома. Но в моих видениях старик был не один: там присутствовала, всегда оставаясь на заднем плане, неясная чудовищная фигура Черного Человека — не негра, а человека исключительной черноты, черноты в буквальном смысле, чернее ночи, с пылающими глазами, которые, казалось, горели настоящим огнем. Кроме того, вокруг старика находились разного рода твари поменьше: летучие мыши, крысы, отвратительные мелкие существа — полукрысы-полулюди. Одновременно я испытывал слуховые галлюцинации, потому что время от времени до меня, казалось, доносился приглушенный плач ребенка, страдающего от боли, и в то же самое время — отвратительный гогот и тягучий голос, повторявший: «Асаф будет опять. Асаф вырастет опять».
И действительно, когда с первыми проникшими в комнату лучами солнца я, наконец, пробудился от бесконечного кошмара, то мог бы поклясться, что плач ребенка все еще звучал у меня в ушах, как будто он раздавался в самом доме. Больше мне заснуть не удалось, и я лежал с широко раскрытыми глазами, размышляя о том, что мне уготовят предстоящая ночь и ночи, которые последуют за ней.
Приезд из Бостона польских рабочих — крепких, спокойных парней — заставил меня на время забыть о моих кошмарах. Их бригадира звали Ян Чичорка. Крупного телосложения, мускулистый, на вид лет около пятидесяти, он сухо и властно командовал своими подчиненными, а те, словно боясь навлечь на себя его гнев, выполняли распоряжения быстро и проворно. Бригадир объяснил мне, что их приезд намечался не раньше, чем через неделю, но другую работу пока отложили и поэтому они послали телеграмму архитектору, а сами приехали сюда из Бостона, не дожидаясь его ответа. На руках у них были все необходимые планы, и они знали, что они должны сделать.
Первым делом они сняли штукатурку с северной стены комнаты, находившейся прямо под потайной комнатой. Им пришлось работать с осторожностью, чтобы не сломать стойки, поддерживающие второй этаж. Штукатурку и обрешетку под нее, что, как я заметил в начале работ, была устаревшего, кустарного образца, требовалось снять и заменить. Точно так же выглядел и тот угол дома, который я уже занимал, но там объем работ был побольше, потому как изменения вносились более существенные.
Немного понаблюдав за их работой, я ушел к себе и уже привык было к грохочущим звукам, как вдруг они затихли. Я подождал немного и кинулся посмотреть, что произошло. Очутившись в коридоре, я увидел, как все четверо сгрудились у стены — они суеверно крестились и потихоньку пятились назад; а потом врассыпную бросились прочь из дома. Пробегая мимо меня, Чичорка, обуреваемый ужасом и гневом, ругнулся в мой адрес. Они выбежали из дома, и пока я стоял как прикованный к месту, завели машину и на всех парах уехали прочь из поместья.
Совершенно сбитый с толку, я прошел в комнату, где они работали. Они уже сняли значительный кусок штукатурки и обрешетки; какие-то инструменты в беспорядке валялись на полу. В процессе работы они обнажили ту часть стены, что скрывалась за плинтусом, а вместе с ней и весь тот хлам, который накопился там за многие годы. И только подойдя поближе к стене и разглядев то, что, должно быть, увидели рабочие, я понял, что заставило этих суеверных неучей в страхе и отвращении убежать из дома.