Страница 15 из 18
И снова гудок, цех, раскаленный паяльник, запах канифоли, щупы ампервольтметра, поиск «хомутов», перепайка, проверка характеристик, доводка до нормы, сдача блока в ОТК, гудок... Довольно монотонный жизненный ритм от получки до получки.
«13 октября 1982 года уволен в связи с призывом на действительную воинскую службу».
Проводы на заводе, трогательные речи партгрупорга и члена профкома, торжественный обед, материальная помощь, неустроенность и тревожное ожидание на сборном пункте, офицеры – покупатели", пестрая, похожая на группу арестантов «команда», жесткое прокуренное нутро плацкартного вагона...
«15 октября 1982 – 22 декабря 1985 года – служба в рядах Советской Армии».
Он хорошо помнил, как начиналась эта служба: зеленые ворота с красными звездами, холодная душевая, обмундирование не по размеру, первые месяцы карантина и учебки, одуряющая монотонность курса молодого бойца, прибытие в часть, дежурство «на тумбочке», первый караул, бесконечные обходы спрятанных под землю кабелей, остронаправленные антенны дальней связи, боевое разворачивание станций – тех же «Цветочков», которые выпускал «триста первый», установка мачт, особенно сложная и опасная в ветер и дождь, шифровка – дешифровка, автомат со складным прикладом «АКМС»
– обычная для войск связи работа, без просветов и ярких пятен, которые могли бы остаться в памяти.
Разве что как бегали с полигона в самоволку на молочную ферму, где доярки кормили их жаренной на смальце картошкой и поили самогонкой, а потом они должны были отрабатывать угощение и драть изголодавшихся баб не глядя на возраст, внешность, манеры и чистоплотность. Здесь он поймал лобковых вшей – зловредных и цепучих тварей, победить которых удалось по совету «старика» только чистым керосином. После процедуры санации он неделю вонял, как керосиновая бочка, и по этой причине был отселен из казармы в фанерный кузов станции... Больше он не помнил ничего, что удивительно, не помнил конца службы, долгожданного дембеля: какой-то строй, оглашение приказа, вот и все. Как радовались, как отмечали, кто и как нажрался, что учудили – все подробности остались за кадром.
"2 февраля 1986 года зачислен на должность регулировщика пятого разряда на завод «Радиосвязь».
Почему регулировщиком, а не техником? Почему именно на «Радиосвязь»?
Почему его вообще занесло в Зеленодольск? Ничего этого Лапин не помнил.
Не сохранились и подробности шести лет работы, только общие планы: какие-то станки, стенды, жгуты, паяльник, безликие люди... Была там какая-то девушка, смутно проглядывало сквозь время когда-то знакомое лицо, но он чувствовал – между ними все кончено.
«30 августа 1991 года уволен по собственному желанию».
А какого черта он увольнялся? Что заставило бросить худо-бедно насиженное место? Почему решил вернуться в Тиходонск? В памяти тоже ничего не осталось. Врачи объяснили, как это называется: ретроградная амнезия.
Если сильно стукнуть по башке, то забываешь, что было раньше. Неизвестно, почему он уволился и приехал сюда, но 2 сентября 1991 года его подобрали на привокзальной площади и доставили в психиатрическую лечебницу, там он пролежал полтора месяца и до Нового года долечивался в неврологическом санатории.
"10 января 1992 года зачислен на должность регулировщика пятого разряда в цех N 2 ПО «Электроника».
«7 февраля 1997 года уволен по собственному желанию».
Лапин захлопнул книжку, одним глотком допил остывший кофе. Никаких тайн он для себя не открыл. И все же... Никогда раньше он не задумывался о прошлом и не пытался ничего вспомнить. Как будто тяжело контуженный и заторможенный бедолага, живущий одним сегодняшним днем. Интерес к собственной жизни – верный признак выздоровления!
Заплатив за обед двести пятьдесят тысяч, Сергей вышел на улицу. Не торопясь прогулялся по центральному проспекту, уверенно вошел в сверкающий огнями магазинчик «Европа А», предлагающий посетителям лучшие продукты из европейских стран, где оставил еще две сотни взамен увесистого фирменного кулька с придирчиво выбранными отборными деликатесами. На углу Богатого спуска купил в цветочном киоске красиво упакованную в коробку орхидею за пятьдесят тысяч – последний штрих к сегодняшнему празднику.
Он тратил деньги легко, не считая, сколько осталось, как будто имел давнюю привычку жить на широкую ногу. На самом деле он знал, что завтра получит еще три миллиона, а дальше пойдет постоянная высокая зарплата «Тихпромбанка», следовательно, нечего жаться и считать каждую копейку.
Среди его приятелей и знакомых не было ни одного, кто согласился бы с таким подходом к проблеме. Походя истратить два «лимона» за день на всякую ерунду – по богатяновским меркам, не просто недопустимое транжирство, но тягчайшее семейное преступление.
Одно дело – купить на эти деньги машину-развалюху, подлатать и использовать для повседневного заработка: таксовать в утренние и вечерние часы, доставлять с автовокзала на рынок селян с тяжелыми мешками картошки, клеенчатыми сумками с куриными и утиными тушками и огромными корзинами, набитыми доверху фруктами, или, сняв сиденья, возить с бахчи дыни и арбузы, которые жинка может продавать на набережной пассажирам больших круизных теплоходов... Или завезти дрова и уголь на зиму, восстановить обрушившийся угол дома, провести в квартиру воду или газ... Это полезное вложение капитала, которое заслуживает всякого одобрения. А совсем другое – выкинуть нежданно свалившееся богатство на шмотки и жратву... Да еще совершенно непривычную и не правдоподобно дорогую жратву... Не говоря уже об орхидее за полтинник. На такое способен только Чокнутый.
Но сам Лапин не испытывал ни сомнений, ни угрызений совести. У него были деньги, и он считал, что истратил их наилучшим образом. В приподнятом настроении он спускался в чрево Богатяновки, надеясь устроить праздник своей озлобленной жизнью семье.
Чебуречная Акопа уже закрылась, что показалось странным: обычно он работал допоздна. По трамвайной линии с противным лязгом прогрохотали вагоны, и ряска на пробитой вчера жесткой корке на эмоциональном слое сознания чуть всколыхнулась. Значит, пробоина не затянулась наглухо...
Сейчас Сергею казалось, что в секунды смертельного страха он рассмотрел что-то в открывшейся бреши, но вот что именно, вспомнить не мог.
Из темного проулка выплеснулся визгливый гогот, Лапин вгляделся в смутно вырисовывающиеся раскоряченные фигуры, окруженные вишневыми огоньками цигарок, вслушался в молодые голоса, виртуозно вплетающие матерщину в самые обыденные фразы.
– Димка, иди сюда! – властно позвал он. Наступила настороженная тишина.
– Кто это там... – Раскачивающаяся тень с маленькой, как у динозаврика, головой неохотно двинулась ему навстречу.
– Ты-ы-ы?! – изумился пацан, подойдя поближе, и, обернувшись, крикнул своим:
– Все нормаль, это пахан!
Напряжение мгновенно разрядилось, раздалось веселое шушуканье.
– Привет, Чокнутый! – звонко выкрикнул кто-то, и остальные довольно зареготали.
– Ничего себе, прикинулся! – изумился Димка. – Магазин бомбанул?
– Держи, – Лапин сунул ему тяжелый пакет с красочной надписью «Европа А» и, роясь в карманах, направился к единственному фонарю на углу Мануфактурного.
– Что здесь? – Пацан бесцеремонно засунул руку внутрь, перебирая коробки, баночки, пакеты. Единственное, что оказалось ему знакомым, – узкое горлышко бутылки. – О, бухло и хавка! Ну ты даешь! Где ж ты так накосил?
– Пойдем домой. За ужином расскажу...
Лапин вынул деньги – чуть больше миллиона пятидесятитысячными купюрами – двадцать пять новеньких хрустящих бумажек, сложенных вдвое и обернутых двумя стодолларовыми билетами.
– Ого... – У пацана отвисла челюсть.
Небрежно отделив кредитку с портретом Бенджамина Франклина, Лапин протянул пасынку:
– Держи. Мы в расчете.
– Так это ты с Рубеном был? – прошептал Димка и быстро огляделся. – Ух ты... Ну крутизна! Весь город на ушах стоит!