Форпост

Сергей понял, что если ему суждено выжить, то только в бывшем месте заточения, и, не раздумывая, нырнул в подвал. Он сделал это вовремя: промедли еще несколько секунд и навсегда очутился бы под развалинами дома, вмиг осевшего и сложившегося после разорвавшихся рядом реактивных снарядов.

Теперь ясно, почему слиняли «духи»: в последний момент их кто-то предупредил о готовящемся обстреле.

Минут через двадцать все стихло. И эта обычная тишина воспринималась совсем по-другому — как некий божественный дар, ни с чем несравнимое благо. Но радость оттого, что остался жив, быстро сменилась смутной тревогой.

Что теперь делать? Куда идти? Впервые, спустя полгода, он оказался один, на свободе, но, как ни странно, физическое ощущение плена, незримой ловушки не исчезло. Сверкович лихорадочно соображал, что ему предпринять. Вернуться в полк и во всем покаяться? Да, виноват, что там говорить, дал маху, ослабил бдительность на посту, за что сам же и поплатился. Действительно, не по своей ведь воле оказался в душманском плену. Почему так долго там оставался? Не было никакой возможности бежать, хотя и пытался. А как же расстрелянная с твоим участием советская автоколонна, идущая из Саланга? А смерть тяжелораненого водителя не твоих разве рук дело? Но кто это видел? Нет свидетелей! А Бог, которому ты изменил, разве не очевидец всему? Эта внутренняя борьба двух «я» — оправдывающегося и обвиняющего — могла быть мучительно долгой, если не бесконечной. Такое едкое самокопание губительно действовало на психику, подтачивало и без того недюжинный запас сил. И он стал гнать прочь из сознания дурные воспоминания. Но от себя еще никому не удавалось убежать.

Память — вот главный свидетель его позорного прошлого, которое заново, как черновик, не перепишешь. Наверное, только лишившись рассудка, можно обрести ощущение себя — того, прежнего, безгрешного.

Погрузившись в тяжелые раздумья, ничего не замечая вокруг, как слепой, Сергей отрешенно брел наугад, лишь бы не оставаться в этом обезлюдевшем кишлаке, напоминавшем мертвую зону. Измотанному, предельно уставшему, ему было уже все равно, что случится с ним через минуту, час, день. Он полностью полагался на судьбу, на случай, не таясь, шел навстречу неизвестности. Что ждет его за тем дувалом — вражеская пуля или коварная мина — не все ли равно. А горы, такие величавые и красивые, приближавшиеся с каждым шагом, но по-прежнему остававшиеся чужими, какой сюрприз приготовили они? Пусть бы скорее эту невыносимую тишину разорвал чей-то прицельный выстрел, который бы поставил точку в его беспутной жизни. Но никто почему-то не отважился нажать на спусковой крючок.

Вечерние сумерки застали Сергея в горах, в которых он так и не научился ориентироваться. Заблудиться в них нездешнему человеку так же легко, как и в тайге. А как прожить здесь без пищи и оружия, да еще зимой, пусть и не столь суровой? Забившись в пещеру, где было намного уютнее и чуть теплее, Сверкович догрыз последние оставшиеся сухари и не заметил, как забылся во сне.

Весь продрогший, едва не окоченевший от холода, на рассвете он продолжил путь в никуда. Шел в основном по ущелью строго на север, взяв за ориентир выглянувшее солнце. За это время не встретил ни одной живой души, только стая неизвестных птиц пролетела высоко и скрылась за вершиной. Сколько километров осталось позади, даже приблизительно сказать не мог, потеряв ощущение времени. День, показавшийся вечностью, постепенно угасал, как и силы Сергея. В какой-то момент горы неестественно, могуче зашевелились, словно смеясь над ним. «Плохо дело, это уже начинаются глюки, — мрачно отметил. И приказал себе не останавливаться, пройти еще хоть версту, две. — Нужно до наступления темноты обязательно найти кишлак. Еще одна ночь в горах станет последней».

С трудом преодолев горную возвышенность, он увидел внизу с десяток прилепившихся к противоположному склону домиков с плоской крышей. «Не мираж ли?» — засомневался. Но, подойдя ближе, убедился: это были скромные жилища афганцев. В крайний дом, стоявший чуть в сторонке, он и постучался, из последних сил произнеся на дари: «Помогите, мне очень плохо».

Бибихаво как раз готовила плов на ужин. Четырехлетний сын его очень любил. Когда были живы родители и муж, они частенько устраивали семейные праздники, на которых плов с бараниной всегда присутствовал в качестве главного блюда. Но в один год она потеряла самых родных и близких людей. Отец умер вслед за мамой, тоже тяжело заболев. А Файзуло забрали в афганскую армию. Он прослужил всего несколько месяцев, когда пришло трагическое известие о его гибели где-то под Гератом. Как все произошло, одному Аллаху известно. Но в письменном сообщении сказано, что Файзуло подорвался на душманской мине и посмертно представлен к правительственной награде.

Она сутки проплакала, не желая верить в то, что в двадцать один год стала вдовой. Но, видать, так Аллаху угодно, раз ниспослал он ей столь суровое испытание.

Сын, копия отца, — ее единственная отрада и надежда в жизни. Рос мальчик смышленым, подвижным. Рано научился говорить, бегать. Такой непоседа уже сейчас, а что будет дальше? Она глаз с него не спускает, ежедневно строго наказывая никуда со двора не уходить. А его так и тянет путешествовать по кишлаку.

Стук в дверь повторился, и Бибихаво по-настоящему испугалась, услышав слабый незнакомый мужской голос. Кто бы это мог быть? У афганцев не принято ходить в гости без предупреждения, да еще после захода солнца. Не иначе как стряслась какая-то беда. Прислушиваясь и раздумывая, стоит ли ей открывать дверь, женщина застыла в нерешительности.

— Мама, к нам кто-то пришел, — пролепетал, схватившись за подол халата, любопытный сын.

И тут она расслышала чужие слова с просьбой о помощи, а руки уже сами открыли засов.

Обессилевший Сергей едва не рухнул прямо на пороге. Сняв грязную обувь и куртку, кое-как добрел до указанного ему угла, где лежал матрас, и упал, забывшись.

Тусклый свет керосиновой лампы выхватил из темноты обветренное, изможденное лицо с впалыми глазами, густую шевелюру на голове. «На афганца он мало похож, значит, русский, — молнией сверкнула догадка. — Только этого мне не хватало».

Накормив сына, Бибихаво стала поглядывать в угол: не проснулся ли гость? Он ведь наверняка голоден — как это она сразу не догадалась угостить его хотя бы лепешкой. Услышав стон, встрепенулась: не умирает ли часом? Покойник в доме — плохая примета, не к добру. Но если уже есть на то воля Всевышнего, то никто и ничто не спасет обреченного на смерть.

Придя в себя, Сергей долго не мог понять, где он находится. Неужели дома, в родной Боровой?! Непохоже: обстановка чужая и нет вышитых мамой рушников у окна. Какая-то женщина в длинном халате с закрытым лицом настороженно смотрит на него и не решается подойти ближе. Мираж исчез: он по-прежнему в Афганистане. Только кто эта ханум? Кажется, она предложила ему поесть. Очень даже кстати: он голоден как волк. Взяв трясущимися от слабости руками лепешку, Сергей жадно разорвал ее на несколько кусочков и все равно чуть не подавился. Ему стало неловко за себя. Только сейчас Сверкович приметил в полутьме малыша, внимательно наблюдавшего за тем, как чужой дядя ест, и чтобы нарушить напряженную тишину, поинтересовался надари:

— Бача, тебя как зовут?

— Суфи, — быстро ответил малыш, будто ждавший этого вопроса.

— А меня… — Сверкович замялся. — В общем, зови Адамом.

Спустя несколько дней, проведенных в афганском доме, Сверковичу стало намного лучше. О ранении в руку напоминал лишь небольшой шрам. Чтобы хоть как-то отблагодарить гостеприимную хозяйку, он вызвался отремонтировать крышу дома. Бибихаво, видимо, опасаясь еще большего осуждения соседей, которые уже выговаривали ей, что она ведет себя недостойно вдовы-мусульманки, вначале воспротивилась, резко замахав руками. Но вспомнив, как после дождя размокает глиняный пол, превращающийся в настоящее холодное месиво, из-за чего уже не раз болел сын, она согласилась.