Страница 10 из 94
И когда он возвращался обратно, на улицах уже не было служилого люда. Те, кто сидит в конторах, не знают, как выглядит город в три часа пополудни, и я уверен, что в это время улицы нравились моему отцу больше всего.
Что до меня, то несмотря на мамины слезы, — в том, что молоко у нее недостаточно жирное, она винила себя, — доктор Ван дер Донк прописал мне детское питание «Сокслет».
Дом на улице Леопольда был холодный, квартира темноватая. Жить на большой торговой улице — значит, в сущности, не жить нигде. В нашем квартале вне магазинов не было никаких отношений между людьми. Что общего у молодой семьи служащего Сименона с третьего этажа, у четы рантье со второго и Сесьонов с первого? А обитателей соседних домов вообще никто не знал.
Здесь поселяются случайно, не навсегда, либо за неимением лучшего, либо поближе к работе. Целыми днями — громыхание трамваев и безымянная толпа на тротуарах.
Я все время болел. Вечно был «зеленый», по выражению моей бабки. Все, что съедал, тут же из меня извергалось. Я не спал и плакал. А маме некуда было деваться, чтобы успокоить нервы, — она же не ходила в контору. У нее не было никакой отдушины, никакого просвета на горизонте. Сестры ее тоже были слишком заняты, чтобы ее навещать. Невесткам не было до нее никакого дела. Валери и Мария Дебёр по десять часов в день проводили в «Новинке».
В те времена еще не было складных детских колясок. Мой экипаж стоял на первом этаже под лестницей, и чтобы спуститься в погреб, приходилось всякий раз его отодвигать. У госпожи Сесьон не хватало духу высказать свое неудовольствие маме, отцу — тем более; она побаивалась его — вероятно, за высокий рост. Но раза два-три в день в коридоре раздавался ее вопль:
— Опять эта коляска! Надоело! Повернуться из-за нее негде, а им хоть бы что.
Мама приоткрывала дверь, выслушивала, потом ударялась в слезы. Пухленькая, белокурая, кудрявая, мама напоминала поющего ангела у ван Эйков[10]. Но вся была сплошной комок нервов.
— Послушай, Дезире, нам просто необходимо…
Отец, сидевший с вытянутыми ногами у огня, не замечал, что я «зеленый». По вечерам на улице Леопольда бывало не так шумно. Про громыхание трамваев он говорил:
— Так даже веселей.
А про госпожу Сесьон:
— Пускай себе кричит. Тебе-то что?
Переехать в другой дом, в другой квартал, сменить обстановку, зажить по-новому — без этих витрин, без полицейского, вечно торчащего на одном и том же месте в одни и те же часы…
А он был привязан к коричневому пятну на обоях, и к царапине на дверях, и к солнечному зайчику, который дрожал на мраморе умывальника, когда он брился по утрам.
— Почему ты думаешь, что в другом месте нам будет лучше?
— Ты настоящий Сименон, — огрызалась мама.
Знаешь, малыш, у тебя уже сейчас проглядывает та же привязанность к окружающей обстановке, что и у твоего деда!
Чтобы ему со своим небольшим семейством перебраться через мост и поселиться на улице Пастера (расстояние в какой-нибудь километр!), твоей бабке пришлось, катя перед собой мою бордовую коляску (цвет бордо — сама изысканность!), пуститься на свой страх и риск на поиски новой квартиры.
Иначе все осталось бы по-прежнему.
Такой совет дала маме, конечно, не Валери. Она трепетала перед моим отцом — мужчиной, главой семьи. Когда мама позволяла себе выпады — даже самые невинные — по адресу мужа, Валери сразу пугалась:
— Господи, Анриетта, как ты можешь! Слыханное ли дело? Заполучить мужа, такого мужа, он снизошел до тебя, а ты смеешь…
— Господи, Анриетта!
Совет наверняка дала Мария Дебёр, которая потом поступила к «Меньшим сестрам бедняков», — я видел ее в Баварской больнице, где она, с чепчиком на голове, переворачивала здоровенных больных на койках, как блинчики на сковородке.
— Надо поставить Дезире перед совершившимся фактом!
В этот вечер, поджидая отца у приоткрытой двери, мама трепетала и даже заранее всплакнула. И вот мерные шаги отца — нарушить их ритм окажется под силу только грудной жабе.
— Слушай, Дезире… Только не сердись. Я сняла…
Все это она выпалила одним духом и теперь не знает, что и подумать: отец не отвечает, даже бровью не ведет. Просто целует меня в моей кроватке.
— Ты рассердился?
— А где это? — бесхитростно спрашивает он.
Она еще не поняла, что для него главное — не принимать решений, не брать на себя ответственность за мало-мальски серьезные изменения в судьбе. Когда тот, кто насылает столько несчастий на наш многострадальный мир, забывает о тебе и твоем уголке, к чему его провоцировать, лишний раз мозолить ему глаза, вопить: «Эй! Вот он я!»?
— На улице Пастера.
Отец довольствуется тем, что мысленно пробегает путь от улицы Пастера до улицы Пюиан-Сок. Получается еще ближе, чем от улицы Леопольда. И кстати, это по ту сторону Мааса, там уже приход святого Николая.
— Ты умница. Только придется предупредить госпожу Сесьон.
— Я уже… Она сегодня днем опять раскричалась из-за коляски, я и воспользовалась случаем.
— Тогда все в порядке.
И чтобы меня позабавить, он принимается изображать барабанщика.
4
12 декабря 1940 года,
Фонтене-ле-Конт
Утром в воскресенье, мой милый Марк, мы с тобой взялись за руки и пошли гулять по тихим улицам городка. Интересно, примечаешь ли ты все картинки провинциального воскресного утра?
Не все ли равно! Поразительно вот что: мы с твоей мамой заранее любовно позаботились о том, чтобы ты впервые посмотрел на мир и первые свои впечатления получил в такой обстановке, какую мы с ней задумали. Мы-то оба впервые открыли глаза в мрачных городских предместьях. И мы поклялись, что твои ранние воспоминания будут иными, чем наши.
Мотаясь двадцать лет по свету, по морям и столичным городам, по степям и девственным лесам, мы сочинили себе — не смейся! — дом, где мы хотели бы родиться.
Хотя бы тетушкин или бабушкин дом, куда можно приходить по воскресеньям и четвергам или приезжать на каникулы. Этот дом должен быть обязательно деревенским. Не замок, само собой, — это безумие нас миновало. Но пусть это будет настоящий дом, так сказать, самодостаточный: дом, где в шкафах полно еды, с огородом, с фруктовым садом, с чердаком, где, благоухая, медленно сохнут яблоки, с белоснежным постельным бельем в комодах, со стуком лопат в саду и шорохом грабель по гравию дорожек, с поливальной установкой на лужайке, и чтобы сопла поворачивались сами, и вода била во все стороны, радугой сверкая на солнце.
Все, о чем мы, городские мальчишка и девчонка, узнавали только понаслышке либо во время слишком коротких каникул: своя корова; масло, которое каждое утро сбивают в маслобойке; курятник с петухом, который будит тебя на рассвете; грозди мелкой красной смородины; виноград, вьющийся по стене, — его окуривают купоросом, и от этого известковая побелка местами посинела; скрипучая лестница; грушевое дерево, с которого можно сорвать грушу прямо через окно; два дрозда на заднем дворике — всегда одни и те же, и каменный стол под липой, за которым завтракает семья…
В глубине сада — ручей, а в нем, в ямках, живут угри. Два-три мостика, крошечный лесок — в нем я построил бы тебе хижину из жердей для игры в трапперов[11].
Тут же ферма, как раз по тебе: барашек, козочка, пони. И все чистенькое, щегольское, как в Трианоне[12] или у графини де Сегюр[13].
…Бельевая, а в ней — белобрысая девушка: она бы обшивала тебя с утра до вечера и…
И все это осуществилось, за исключением каких-нибудь пустяков, была даже хижина в километре от нас, на скалистом берегу Атлантического океана — в этой хижине я не успел достроить только крышу.
Целый год ты, несмышленыш, жил, помещенный в эту рамку, и, еще не умея ходить, уже срывал травинки и протягивал их курам.
10
Имеется в виду одна из фигур так называемого «Гентского алтаря», запрестольного складня в церкви святого Бавона в Генте (Бельгия), состоящего из ряда картин и созданного нидерландскими художниками Хубертом (ок. 1370–1426) и Яном (ок. 1390–1441) ван Эйками.
11
Траппер {англ.) — охотник на пушного зверя в Сев. Америке, пользующийся чаще всего западнями.
12
Два замка Большой Трианон и Малый Трианон в Версале.
13
Сегюр Софья Федоровна, графиня де (1799–1874) — французская писательница, русская по происхождению, автор нравоучительных повестей для детей.