Савва Мамонтов

У самого Ивана Федоровича дела процветали. Коммерческий успех Троицкой железной дороги подталкивал продолжить строительство линии до Ярославля. Однако капитал еще не вернулся, а строить в долг купцы старой закалки не любили. Богатство добывается всю жизнь, а просвистать его можно в считанные дни.

Довелось Савве сумерничать с отцом в киреевском доме. Сидели перед топящейся голландкой, на огонь смотрели.

— Сколько моих золотников, хотелось бы знать, в тебе, — неожиданно сказал Иван Федорович, тихонько посмеиваясь.

— Должно быть, одна половина, — ответил Савва. — А другая — от матушки.

— Нет, это не верно. От родителей в человеке только легкая тень сверху да внутри ларец. Заглянуть бы в тот ларчик, лучшее ли от меня тебе досталось?

— Лучшее, — уверенно сказал Савва.

— Я и сам вижу, что есть и лучшее. Но худшего тоже немало.

— Да в чем оно?

— В легкомыслии.

— Батюшка, да неужто ты, Мамонтов…

Иван Федорович поднял руки:

— Савва, умерь пыл. Это как раз та самая птица пфуфырь перышки в тебе растопырила, о которой я и говорю… Бороться с ней смысла нет, но умом про нее знать надо. Поглядывай за нею, Савва. Она красивая, смешная, но проглядишь — клюнет страшно, в глаз.

Савва почувствовал, что отец готов откровенничать, и попросил:

— Рассказал бы ты о деде моем. Ничего ведь не знаю.

— Бог с ним с дедом, — легко отмахнулся Иван Федорович. — Для меня отцом был Аристарх Иванович. Он одну в меня истину вдалбливал: «Иван! Не верь молодости. Молодость курва!» Суровый был человек, но честный. Не подслащивал жизнь, не подкрашивал. За это я ему по гроб благодарен. А вот старшая дочь его, Ольга Аристарховна, была совсем иной человек. Красивая, мечтательная, и ведь не бедная, а в старых девах век куковала. Тетрадку мне свою давала читать со стихами. Там было даже недозволенное, поэма «Войнаровский»… Твои студенческие шалости, сын, с кровями тебе передались.

— А какое у нас родство с декабристами?

Отец пошевелил кочергой поленья:

— Я еще не совсем старик, чтоб все тайны семейные, все грехи предков на детей своих перекладывать. Сам поношу, сколько сил есть. Не спеши, Савва. Ты у меня молодец. За невесту хвалю. Свадьбу еще не сыграли, а я уже внучат начал ждать.

Купеческие браки являлись делом для общества чрезвычайно серьезным. Согласие родителей — полдела, необходимо было заручиться одобрением всего купеческого сословия.

«Свидетельство из Московской Купеческой Управы, дано сие Потомственной Почетной Гражданке временно Московской 1-ой гильдии купеческой дочери девице Елизавете Григорьевне Сапожниковой в следствии поданного от матери ея Потомственной Почетной Гражданки, временно Московской 1-ой гильдии купчихи вдовы Веры Владимировны Сапожниковой прошении и состоявшейся по оному резолюции, в том что по сказке 10-ой ревизии, поданной 24 февраля 1858 года ей, Елизавете Сапожниковой показано от роду 10 лет и если она пожелает вступить в законный брак, то со стороны Купеческой Управы препятствий к тому нет. Апреля 13 дня 1865 года».

Коли препятствий ниоткуда не было, оставалось пойти под венец и сыграть свадьбу. Купеческую! Чтоб небесам стало жарко.

Но, видимо, характер Ивана Федоровича, так любившего балы и званые обеды, к тому времени сильно переменился. А может, Савва на том настоял, и уж наверняка невеста и матушка ее, Вера Владимировна, были на то согласны.

Венчание Саввы и Елизаветы совершалось в домашнем кругу, не на погляд всей Москве, в Кирееве.

25 апреля 1865 года Иван Федорович нашел-таки время и записал в дневнике: «Воскресенье. День ненастный. Была обедня. Гости прибыли к 3 часам прямо в церковь. Венчание кончилось к 4 часам. Пир начался обедом…»

Вера Владимировна была против свадебного путешествия, почитая эту новую моду за ненужное баловство и пустую трату денег, но Савва был тверд. Однако, чтобы смягчить непослушание, несколько отложил путешествие. Май, июнь молодые жили в Кирееве, и Савва даже успел оформить официальную бумагу об опекунстве… над женой.

«Указ Его Императорского Величества Попечителю Почетному Гражданину Савве Ивановичу Мамонтову Сиротский Суд сим уведомляет Вас, что Вы определены Судом попечителем к жене Вашей Елизавете Григорьевне до совершеннолетия ея, для совета и защиты в делах ея. Мая 18 дня 1865 г.»

Итак, пришлое для Москвы семейство Мамонтовых породнилось с солидными купеческими домами Сапожниковых и Алексеевых, тоже пришлыми, но крепко осевшими в стольном граде. В бумагах Саввы Ивановича сохранился крошечный конверт, а в нем визитная карточка Сергея Владимировича Алексеева с надписью:

«Госпоже Вере Владимировне Сапожниковой.

Сегодня в 3 часа пополудни Бог дал нам сына Константина благополучно. Брат твой 5 янв. 1863 г. Сергей Алексеев».

Это, видимо, самое первое сообщение о рождении Константина Сергеевича Алексеева, известного всему театральному миру под артистическим псевдонимом Станиславский.

В свадебное путешествие молодая чета Мамонтовых отправилась в Италию. Савва хоть и молод был, но душой чуток. Чтоб Елизавете Григорьевне было легче входить в новую жизнь, он взял с собой сестру Ольгу, ровесницу Лизы. Возвратились в Москву в августе. Здесь их ожидал большой, радостный и щедрый подарок.

— Был ты, Савва, частью меня, частью дома моего, — сказал сыну Иван Федорович, — ныне ты сам себе купец и сам себе дом. Посему владей, богатей, плоди племя наше, имя наше. Мамонты вымерли, да укоренятся в жизни Мамонтовы!

И вручил Елизавете Григорьевне ключи от двухэтажного — низ каменный, верх деревянный — дома на Спасской-Садовой улице против Спасских казарм.

Свой дом — свой корабль. И поплыл тот корабль по житейскому морю, а горой Арарат, куда можно было причалить и укрыться от бурь, оставался мудрый, несокрушимый в делах Иван Федорович.

САВВА

Семейная летопись Мамонтовых запечатлена в скромном «Дневнике» Елизаветы Григорьевны. Почерк ее читается с большим напряжением, и не потому, что неряшлив, а наоборот — это какой-то беспощадный порядок! Буквы стоят плотно, как солдаты, щетинясь остротою углов, нигде никакой округлости. Посмотришь раз и — полное отчаяние. Не прочитать! И ведь не прочитать, если вглядываться в начертание букв. Схватить слово можно только с разбегу, и не останавливайся, мчись по строчкам, пока не зарябит в глазах! Правда, временами фиолетовый чернильный карандаш уступает место перу и черной туши. Солдатский прусский строй рушится, письмо становится воистину славянским, округлым, понятным. Сам текст, однако, прост, ясен, без стремления найти красивое слово или подчеркнуть важность события какой-либо мудростью. Вкус автора безупречен.

«Дневник» уместился в двух толстых, шикарно переплетенных тетрадях. Писала скорее всего не для себя, а для детей. Чтоб знали о своем рождении, младенчестве. А вот о себе самой, своем детстве, девичестве, первых годах замужества — ни словечка!

«Сережа родился 4 апреля 1867 г. в 6 ¼ часов вечера, во вторник, на шестой неделе Великого поста, — начинает свою семейную хронику Елизавета Григорьевна. — При его рождении присутствовала бабушка Вера Владимировна. Это был ее первый внук. Вообще рождение Сережи было событием в семье, его все приветствовали с радостью и возлагают на него много надежд. Дедушка, два моих брата и несколько друзей отца сидели в кабинете и ждали радостного известия. Отец при виде, что это мальчик, расплакался и не смотря на сопротивление бабушки, понес новорожденного показывать собравшимся в кабинете. Там собравшиеся подняли такое ликование, что бабушке пришлось их просить отправиться пировать к ней в дом».

Елизавета Григорьевна была истинно русская женщина, она не доверяла бумаге, не доверяла словам хранимое в сердце. Любовь — для любящих, свидетель любви — Бог. Савва Иванович о любви гимнов тоже не сочинял, боялся спугнуть птицу счастья. О сокровенном он не говорун, он — делатель семейного очага. В суевериях такой же, а по характеру — совсем иной человек, нежели Елизавета Григорьевна. С мужанием в Савве Ивановиче развилась литературщина, состояние тщеславной восторженности, в которую впадает большинство одаренных людей. Тот, кто умеет изжить, преодолеть это и сохранить высоту душевных взлетов, становится художником.