Савва Мамонтов

У Врубеля было выставлено тридцать работ.

— Великий художник, — сказал Сергей.

— Самое горькое, мы так и не узнаем никогда, какой это художник. — Савва Иванович посмотрел Сергею в глаза. — Не для красного словца говорю. Все это — изумительные осколки осыпавшейся и, главное, никогда не существовавшей мозаики. Она была, но в его воображении. И он не совладал с этой чудовищной красотой.

Художники, посетители выставки группами, поодиночке, заметив Мамонтовых, останавливались, прекращали разговоры и только делали вид, что смотрят на картины. Всем было интересно, о ком говорит Савва Великолепный, на что он посмотрел, как посмотрел, сколько простоял у картины, кто этот счастливец, удостоенный столь высокого внимания.

— Серов считает «Пана» лучшей картиной Врубеля, — сказал Сергей.

— Вещь самая законченная, это верно. Но лучшая ли? Вон как распластался рухнувший с небес демон!.. Врубель — великий грешник. Самому Господу Богу быть судьей. И Бога любить, и демона. Ты видел эскизы к «Царевне Лебедь»? На одном лебедь, взлетающий, хлопающий крыльями, с черным жутким глазом, на другом — ворох перьев и какое-то постное, отвратительное женское лицо. А «Надгробный плач»? Зловещие, рыскающие глаза Магдалины, совершенно зеленая физиономия. Посмотри, какая изумительная сирень! А кто в сирени? Ведь эта дамочка на ведьму смахивает.

— Отец, пошли молодых посмотрим. Мне очень нравятся и Петровичев, и Жуковский.

— Крылышки у птенчиков отросли, скоро будут летать… Павел Кузнецов, думаю, высоких небес достигнет.

— А Сапунов?

— Этот раб цвета. Добровольное рабство — неизживно. В театр ему надо идти. Пожалуй, Коровина переплюнет.

— Отец, — сказал Сергей, приглушая голос, — а ведь это всё, вся выставка имеет прямое отношение к тебе. Это ты ее приготовил.

— Хорошо хоть говоришь тихо! — Савва Иванович засмеялся. — Не преувеличивай. Этак мы можем сказать: Лев Толстой потому Лев Толстой, что мы его современники.

Был Сергей с отцом и на выставке «36-ти». Новые имена, свежие цветные ветры с полотен: Юон, Рылов, Бакшеев, Пырин… Савве Ивановичу очень понравился Андрей Рябушкин: «Едут» и особенно «Втерся парень в хоровод, ну старуха охать». Красная, зимняя, с морозцем картина Сергея Иванова «Царь».

Москвичи боялись провала, но выставку посетило восемь тысяч человек — успех, на Дягилевской побывало десять тысяч. Пресса отзывалась о работах москвичей благожелательно. Дягилев понял: Петербург Москву не сломил, и — умный человек — предложил объединиться.

Через год Сергей Мамонтов писал о выставке «Союза русских художников»: «Когда вы приходите на периодическую выставку и даже на выставку передвижников, вы тоже видите все знакомые лица, вы узнаете своих — то любимых, то известных мастеров, но они вам не говорят ничего нового, и вам кажется, что вы все это видели у них на предыдущих выставках и совсем в другом варианте, и отсюда получается впечатление какой-то неподвижности, застоя, посредственности и скуки. И в самом деле, кому это интересно, когда все это одно и то же, а современному человеку нужно свежее, живое! И вот этому исканию современного человека дает некоторое удовлетворение выставка „Союза“. Эти знакомые ему мастера говорят что-то новое. Другой вопрос — хорошо это или дурно, но это свежо, в этом есть пытливое искание истины, это заставляет и зрителя работать умом, жить сердцем, а не только безразлично относиться и безучастно скользить не столько по картинам, сколько по рамам».

Это очень сдержанная оценка. Первая выставка «Союза русских художников», открывшаяся в конце декабря 1903 года, была хоть и разномастная, но яркая. Аполлинарий Васнецов выставил «Базар», «Озеро» и «Площадь Ивана Великого в Кремле», Виктор Васнецов — «Витязя на распутье», Бенуа — «Парад при Павле I», Рябушкин — «Чаепитие», Малявин — «Девку», Юон — «К Троице», «В монастырском посаде», Коровин — «Зиму», эскизы к «Золотой рыбке», Рерих — «Божий дом», Головин — эскизы к опере «Руслан и Людмила», Врубель — «Демона» и «Валькирию».

Савва Иванович был щедрее Сергея в оценках, посмеялся над его педантичностью, осторожностью.

— Отныне, сын мой, — сказал он, гордо заломив берет, — не во Францию будут ездить за художественной модой, все новое — в России… — Вздохнул: — Врубеля жалко до отчаяния. Пришло его время! А он, как его Демон, расшибся в прах. Напророчил.

Врубель опять был пациентом клиники нервных болезней. Лежал в Риге.

3 мая 1903 года, простудившись, умер двух лет от роду его Саввочка. Михаил Александрович не перенес этой душевной боли.

Просветления у него будут, но болезнь уже не отпустит из кокона бредовых грез.

Он еще напишет волшебную свою «Жемчужину», портреты жены на фоне берез, возле камина, несколько автопортретов, портреты петербургского психиатра Усольцева, будет рисовать больных, товарищей по несчастью. Последняя его работа — портрет поэта Брюсова. Уголь, сангина, мел. 1906 год. Портрет не закончен. Вернулся разум, но погасло зрение.

В 1908 году Савва Иванович приезжал в Петербург, был у врача Усольцева, на квартире которого жил Михаил Александрович. Врубель забыл, кто это — Мамонтов. Тогда Савва Иванович прибегнул к старому средству: запел «Санта-Лючию». Врубель обнял друга, омочил слезами и все шептал:

— Это от радости! Это от радости!

Скончался Михаил Александрович Врубель 1 апреля 1910 года.

В 1904 году Сергей Мамонтов, помолившись с матерью, с Елизаветой Григорьевной, в их церковке, в Абрамцеве, получив благословение Саввы Ивановича, пошел под Стукалов монастырь, на проклятую для России войну с японцем.

К солдатской жизни Сергей Саввич был не годен, но хлебнул ее сполна, служа корреспондентом газеты «Русское слово».

В том 1904 году в России много слез пролилось. Побила война мужичков, потопила в море, покалечила. Правду говорят: войну хорошо слышать, да тяжело видеть… Куда денешься, научила жизнь на обрубки человеческие, сердце заперев, глазами хлопать.

Утеху нашли в героях. Постоять за батюшку царя, за матушку Россию жизнь положить охочих людей нашлось несчетно.

«Варяга», сочиненного немцем, всем народом пели: умыли кровью русского мужика. Стерпел, но запомнил обиду. Не на японца, на своих генералов. Яблоко покатилось уже под гору. Было то яблоко — державой.

Попал в герои Витте, царь ему доверил мир заключать. Удостоил титула графа, а народ прозвал того графа Полусахалинским за то, что отдал японцам половину острова.

Революция — суд человеческий, плата за тысячу лет обиды, бессовестное дело, творимое ради совести.

В кругу семьи, когда в Москве гремели ружейные залпы вооруженного восстания, Савва Иванович сказал как на духу:

— Мы перед народом виноваты.

Совесть подхлестывала что-то делать для народа, но не много мог в ту пору бывший богач Мамонтов: помогал любительским театрам при фабриках, в селах.

Протестовал против глупейших правительственных мер. А глупого вершилось много. Вдруг личным постановлением великий князь Константин Константинович уволил из числа профессоров Петербургской консерватории Римского-Корсакова. Среди подписавших протест есть подпись Саввы Ивановича.

Кому-то Мамонтов все еще был нужен. Станиславский и Мейерхольд пригласили Савву Ивановича поучаствовать в работе театральной студии на Поварской, а у него вдруг деньги появились нежданные. Вот какое уведомление пришло в Бутырки из Канцелярии Николая II: «Коммерции советнику С. И. Мамонтову… По воле Его Императорского Величества министром финансов в 25 день Августа сего (1905. — В. Б.) года Всемилостивейше соизволил на возврат Вам из казны залогов…»

И Савва Иванович снова возмечтал о своем театре. Вот что он пишет своему единомышленнику режиссеру Петру Ивановичу Мельникову: «Я в сообществе с несколькими товарищами арендовал на 25 лет целый квартал в Москве (против Малого театра, где гостиница Метрополь) и страховое Общество, владеющее этим местом, обещалось истратить по 1500 тысяч на постройку первоклассной гостиницы, ресторана и художественных зал, из коих одна на 3100 человек (т. е. театр в 6 ярусов). Мы, арендаторы, образуем акционерное общество, которое будет все это эксплуатировать. Таким путем осуществится моя заветная мечта и Частная опера уже не будет случайным капризным предприятием».