Пентхаус

«Вы со мной говорите?» — спрашиваю я.

«С тобой, с тобой. Не удивляйся. Скоро перестану».

«Только не надо умирать», — прошу я.

«Нет уж. Хватит. По два раза на дню с толчка падать — это вы извините. Не надо нам такой жизни».

Я сжимаю его руку.

«Сейчас укол вам сделают», — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.

«Пустое».

Кто-то надрывно кашляет в палате. Я зажмуриваюсь еще крепче.

«Все там будем, парень, — старик снова обращается ко мне. — Но ты туда не спеши. Хреново будет — терпи. И уж только если совсем хреново…»

«Успокойтесь», — пробую я возражать.

«Я вот чего думаю, — прерывает меня старик. — Ну, взял бы я тогда девчонку в Союз. Весь бы век вкалывала, щас бы пенсию получала три тысячи. А так… там заграница все-таки. И море у них теплое… а? Что скажешь?»

«Да, там хорошо», — лживо заверяю я.

«Молодой ты еще… что ты понимаешь».

Несколько минут я не слышу ничего. Потом его мысль оживает опять. Мерцает, как бы не в силах оформиться в слова.

«Может, она меня простила?» — произносит он наконец.

Словно в трансе, я кое-как открываю глаза. Старик уже не дышит. Щетина на впалых щеках выглядит просто ужасно.

— Может быть, простила, — повторяю я вслух.

Хроник на соседней койке глухо кашляет. Похоже, он ничего не слышал. В коридоре слышны торопливые шаги; распахивается дверь, и появляется сестра, а за ней — помятый красноглазый дежурный врач.

— Смерть до прибытия, — констатирует он. Вероятно, он когда-то работал на «скорой».

— Говорил что-нибудь? — интересуется сестричка.

Я качаю головой отрицательно. Поднимаюсь и выхожу из палаты. «Шкр, шкрт», — шуршат шлепанцы.

— Артем, — говорит Таня.

Я поднимаю на нее глаза.

— Скажи мне, где живет этот Жорик.

— Едем вместе, — говорю я. — Прямо сейчас.

Маленький корейский «шевроле» ждет нас за оградой больницы. С непривычки кроссовки жмут. В зеркальце на солнцезащитном козырьке я вижу себя: обросшего, бледного. Я сжимаю зубы. Отворачиваю зеркальце.

«Шевроле» выруливает на трассу и устремляется, все разгоняясь. По сторонам тянется лесопарк; с деревьев облетают листья — желтые, красные. Это довольно красиво.

— Таня, — говорю я. — Я не оставил бы ее там. Так получилось.

Танька смотрит на меня искоса:

— Говори адрес.

Притормозив у обочины, она внимательно смотрит в зеркало. А затем решительно и умело, быстро перехватываясь руками, выкручивает руль налево. «Шевроле» срывается с места и разворачивается через двойную сплошную.

Жуковка встретила нас глухой тишиной. Солнце опускалось за желтые деревья, и крыши трехэтажных замков блестели, как после дождя. Мы проследовали через пару блокпостов (Танька равнодушно выставляла в окно милицейские корочки). Миновали гигантский спорткомплекс с припаркованными у входа дамскими кабриолетами. Объехали два охранничьих «гелика» и один брошенный поперек дороги «мазерати». Перепутали улицу и потратили с четверть часа на поиски.

Закат заалел, когда мы были у цели.

Я вспомнил, как одним летним вечером охранник Вовчик вел меня к машине. Мои ноги подкашивались, и он любовно поддерживал меня за плечи. «Ничего, — говорил он. — Ничего. Как говорится — любовь прошла, завяли помидоры. У каждого своя история… а что не твое, ты по ходу забудь. Понял, доктор?»

Тогда мне было хреново, и я даже не нашелся, что ответить. С тем и уселся в машину.

Нехорошо прищурившись, Танька посигналила у ворот. К моему изумлению, створки тотчас же поползли в разные стороны.

К особняку Георгия Константиновича вела широкая дорожка, выложенная плиткой, темно-бурой, словно от запекшейся крови. Пролегала она мимо зеркального пруда, альпийской горки, усыпанной какими-то траурными цветочками, мимо колючих розовых кустов (тут я поморщился), мимо лунных фонарей, словно бы висящих в пространстве на невидимых растяжках.

Никто нас не встречал. Только видеокамеры поблескивали злобными глазками.

Когда нас окликнули, я вздрогнул сильнее, чем следовало. А вот Танька очень хладнокровно обернулась на голос.

— Добро пожаловать, — сказал Георгий Константинович. — Уж мы вас ждали, ждали.

«С блокпоста предупредили», — понял я и тут же перестал об этом думать.

Это было как dИjЮ vu — грузный бритый Жорик в льняных брюках и футболке с размашистой надписью. На этот раз простой и скромной:

VERSACE

И чуть выше, мелкими буквами:

Too late to kill

Он восседал за идиотским белым пластиковым столиком, как из уличного кафе, на таком же стульчике — словно весь этот одноразовый гарнитур вытащили только что, специально для нас. Догадка была не такой уж и нелепой: на столе перед ним красовалась бутылка «хеннесси» — и возле нее в ряд три пустых бокала, как пешки подле короля.

Я не сразу заметил нездоровую бледность его лица. По всему видно, что у него скачет давление. Не слишком ли он увлекался подвалом, подумал я, и меня передернуло снова. Потом я вспомнил, что и сам выгляжу не шикарно. А Жорик уже обратился ко мне:

— Подсаживайтесь, доктор. И мадам. Прошу.

Мы остались стоять. Жорик пожал плечами.

— Если вы приехали за Маринкой, то лучше сразу сядьте.

Не говоря ни слова, Танька сдвинула пластиковый стульчик и уселась, сложив руки на груди. Я последовал ее примеру. Жорик потянулся к бутылке, взвесил в руке бокальчик. Я покачал головой отрицательно.

— Давно ли? — усмехнулся Жорик.

— Давайте к делу, — холодно произнесла Таня. — Вы что-то говорили о девочке?

На крыльце особняка появился Вовчик. Издалека помахал мне рукой, как старому другу. Повернулся спиной и скрылся в доме.

— О девочке, — вздохнул Жорик, наливая одному себе. — Да. Тут вопрос серьезный.

— Вопросы вам будут задавать в другом месте, — пообещала Танька. — А мы хотим знать, где Марина. И больше ничего.

— Где Марина. Хорошо. Я скажу. Но позже.

Жорик единым духом залил в себя грамм сто коньяку. Он перестал улыбаться. Теперь разглядывал этикетку «хеннесси», будто надеялся прочесть на ней что-то новое.

— Доктор, — сказал он затем. — Я всегда знал, что ты парень талантливый.

— Ну и что? — спросил я.

— Помнишь, я тебе говорил, что твоя работа кончена?

Я промолчал.

— И я тебе сказал, что Марина останется здесь. Ты не спорил. Не спорил ведь? Пусть гражданин начальник так и запишет. — Тут Георгий Константинович метнул проницательный взгляд в танькину сторону.

— Так и было? — спросила она каким-то новым, незнакомым голосом.

— Я не помню, — признался я. — Они меня напоили.

— Ты не очень-то и отказывался, — проговорил Жорик. А сам приподнял бутылку, словно приглашал.

Я отвернулся.

— Хватит нам зубы заговаривать, — напомнила Таня. — В прокуратуре о ваших художествах всё известно.

Жорик усмехнулся. Снова наполнил бокал, повертел перед глазами.

— В прокурату-уре, — протянул он.

Усмешка задержалась на его губах дольше обычного, да так и не сползла. Он с видимым удовольствием выпил (у меня отчего-то свело живот), вернул бокал на стол и продолжил:

— Вы немного не врубаетесь. Я тоже люблю самодеятельность, но вы уже заигрались.

— Где Маринка? — негромко спросила Таня. На меня она не смотрела. Она не сводила взгляда с Жорика. Он тоже смотрел на нее — и улыбался.

— А вот это я люблю, — сказал он. — У нас, может быть, и газовый баллончик в сумочке?

Наконец-то его рожа раскраснелась, и он перестал быть похожим на распухший труп.

— Вы где служите, девушка? — спросил он заинтересованно. — В паспортном столе? Ах, нет. Наверно, по малолетним правонарушителям специализируетесь. Да и то, наверно, в карьере обходят. По одежке вижу.

На мгновение я решил, что Танька обидится. Но это было не так.

— Я тоже много чего вижу, — отвечала она. — Чтоб вы знали, дорогой господин спонсор: ваш знакомый директор интерната уже под подпиской о невыезде. Поскольку по ряду причин в зону он очень не хочет, он будет разговорчивым.