Убежище

Две истории, два подхода — мистическо‑религиозный и сугубо рациональный, основанный на реальных фактах, почерпнутых из длившегося несколько десятилетий Монолога. Два начала, две легенды. Можно верить любой, какая больше нравится. По большому счету, оба варианта сходятся в одном: мы — особенные создания, а кто нас создал — боги или технология, не так уж важно. Ископаемые останки и окаменелости неопровержимо свидетельствуют, что мы не принадлежим этому миру, мы пришельцы, чужие. Некоторые религиозные системы не хотят признавать людей творениями простых смертных, однако те, кто способен сначала стерилизовать планету до последней песчинки, а затем снова вернуть ее к жизни, вполне заслуживают того, чтобы называться богами.

Впрочем, археологи так и не нашли никаких доказательств того, что Фанадд был заселен искусственно. Не обнаружено ни окаменевших останков гестационных инкубаторов, ни отпечатавшихся в пластах угля бактериологических сеялок. Когда подошли к концу запасы аннигиляционного топлива, безжизненный остов корабля‑яйца начал терять высоту и сгорел в атмосфере. Не исключено, что это событие известно нам как Звезда Жемчужное Семя, ненадолго вспыхнувшая в нашем небе. Звездочеты Ардвадрана предсказали по ней Семилетнюю засуху, положившую конец существованию Каппахридской империи. Геофизики до сих пор роются в нескольких известных метеоритных кратерах в поисках ионов металлов, однако им не удалось обнаружить никаких материальных подтверждений правильности второй легенды. Что же касается истории об океане Детример и корабле Дан‑ху, то она и не нуждается в доказательствах. Да и можно ли рационально доказать существование бога? Тем не менее факт остается фактом: фольклор живущих на Фанадде народов имеет общие, расходящиеся лишь в некоторых незначительных деталях сюжеты и реалии, в том числе такие, как начальный мир‑океан и корабль‑ковчег. Даже представление о реальности как о первородном существе, разделившемся на две взаимодополняющих друг друга противоположности, у нас общее. Все наши языки, несомненно, пошли от одного общего корня — от праязыка, а последние исследования наших митохондриальных ДНК доказывают, что даже самые враждебно настроенные друг к другу народы на самом деле являются близкими родственниками.

Возможно, все действительно так, но мы этого не знаем. Вернее — не знаем наверняка. Известно, что первопоселенцы, вышедшие из своих гестационных колыбелей, были знакомы с технологией обработки железа. Не исключено, что они умели и писать, но первым поколениям просто некогда было вести летопись происходящего. Гораздо важнее для них было просто выжить. Они были слишком заняты борьбой за собственное существование; на все остальное у них элементарно не хватало ни сил, ни времени. Их было ничтожно мало, буквально горстка, и они, несомненно, чувствовали себя очень одиноко.

Как мы сейчас…

На вторую половину дня запланировано еще несколько встреч, представление нового хумертанского посольства (в Хумертане прошли выборы, и состав миссии полностью обновился), а также итоговое аналитическое совещание Специалистов, как мы себя называем. Мы действительно специалисты в самых разных областях — ксенобиологии, ксеноантропологии, ксенопсихологии, ксеносоциологии, ксенолингвистике и прочих «логиях». Мы ученые. И шпионы. Правда, говорить об этом вслух не принято, но в любом важном международном проекте каждый на кого‑то работает. Искусство, с которым мы умеем лицемерить и притворяться, достойно восхищения. В чем, в чем, а в этом мы действительно специалисты высшего класса. Виртуозы. Мастера. Мы знаем это и продолжаем делать вид, будто ведем наблюдения, анализируем полученные данные, делаем какие‑то профессиональные выводы и с готовностью признаем собственные ошибки, словно подобные признания способны снять с нас часть вины за нашу деятельность.

Дегра Данн, во всяком случае, ведет себя как обычно. Словно терьер, который треплет только что пойманную крысу, он снова и снова возвращается к одним и тем же тривиальным мелочам, как будто именно в них сокрыта истина. Мы отвечаем, как можем, а между тем истина заключается в том, что все наши «логии», все наши нынешние познания были получены в готовом виде через Монолог. Это произошло восемьдесят семь лет назад; до этого ни ксенологии, ни развитой биохимии у нас просто‑напросто не существовало.

Но вот наступил вечер, и я медленно бреду вдоль побережья. С отливом вода отступила, и гуси последовали за ней. Они плещутся на мелководье, роются в грязи и грудах водорослей. Их шеи красиво изгибаются, крылья хлопают, клювы совершают стремительные разящие движения. Закатное небо покрыто золотисто‑пурпурными перистыми облаками. В воздухе чувствуется близость ночных заморозков, и я прячу руки в отороченные мехом рукава телба. Я совершенно одна.

Эта мысль, это слово заставляют меня вздрогнуть от холода, от которого не способна защитить даже толстая ткань накидки. Я не в силах постичь, каково это — оказаться одной в мире, где каждое живое творение может существовать лишь во множественном числе. Одиночество не просто дефект рождения — это своего рода умирание. Я хорошо помню, как моя бабушка потеряла свою сестру. Тогда я была еще маленькой, но даже мне было ясно, что иногда смерть милосерднее жизни. После смерти сестры бабушка прожила всего два месяца, и я до сих пор уверена, что она покинула мир живых усилием воли. Впрочем, ничего удивительного, коль скоро половина ее существа уже была мертва.

Передо мной возникает древний, сплошь заросший ржаво‑желтыми лишайниками каменный причал, от которого в былые времена отправлялись на свой опасный промысел королевские китобои. Взобравшись по полуразрушенной лестнице, я иду вдоль него и останавливаюсь только у серых причальных тумб в самом конце. В мелкой воде под причалом колышутся неопрятные бурые водоросли.

Порыв холодного ветра снова заставляет меня поежиться. Так значит вот чего ты боишься, Фодаман Салба Баскарбнек? Остаться одной? Когда я была ребенком, я часто просыпалась в крохотной спаленке в нашем доме в Брандере и подолгу лежала без сна. Я прислушивалась к дыханию спавшей рядом Фодлы, чувствовала ее тепло, ее сонное шевеление. Потом я начинала понемногу отключаться от этих звуков и ощущений, пока их не заглушал доносящийся из‑за окон шум уличного движения. Я воображала, что осталась одна. До сих пор я помню ледяную, всепоглощающую волну паники и страха. И здесь, на пустынном берегу у воды, я вдруг начала понимать, что означали эти приступы парализующего ужаса.

Страх, одиночество, холодный комок под сердцем. Время, время, время — вот главное, что было в полученном мною послании. Время — и возможность сделать выбор. Нет, не возможность — необходимость. Фодла и Фодаман, способные, талантливые дети. Именно талант определил наш путь. Прежние друзья и подруги понемногу исчезали; кто‑то выходил замуж, заводил семью, кого‑то манила иная карьера, и только мы, упрямые сестры у‑Баскарбнек, остались верными избранному пути, который в конце концов привел меня в Убежище, в чужое посольство. Мы думали, что у нас еще много времени, что мы успеем остановиться и заняться чем‑то другим, но мы просчитались. А сейчас уже поздно. Близится зима, которая никогда не кончится.

Тяжелее всего думать о том, что я состарюсь и покину этот мир бездетной. Что мне мешает?.. Все то же. Время, необходимость решительного выбора и… Шодмер — чуждый разум в теле шестилетней девочки.

— Фодаман…

Голос звучит совсем тихо — наверное, чтобы не напугать, — но в моем нынешнем состоянии он подобен ружейному выстрелу. Я не могу справиться с собой и вздрагиваю от неожиданности.

— Прошу прощения, господин посол. Я… я немного задумалась.

— Нет, это я прошу прощения за то, что помешал, — говорит Гардра, один из пары.

— Мы хотели кое‑что спросить, — добавляет Гадцавер, и по его тону я понимаю, что они многое знают, о многом догадываются. В монастыре в сторону моря выходит только одно окно, но мне все равно не по себе — уж слишком мы бросаемся в глаза здесь, на дальнем конце пустынного старого причала.