Утоли моя печали

— Великолепно! — улыбается Алька. Ирина бросает на меня выразительный взгляд — и я съеживаюсь уже в полное ничтожество.

— Ну, показалось мне… — виновато говорю я и пожимаю плечами.

Этого Ирина не выдерживает:

— Ей показалось! Ну и смотрела бы сама, а что ж другим-то показывать, что там тебе показалось? — сплела она нечто невразумительное, но обличающее. Пришлось ее выпад оставить без ответа. Тем более что на душе легчало с каждой минутой.

— Да что у вас случилось-то? — спрашивает Алька и с любопытством переводит глаза с одной дуры на другую. — Ну, рассказывайте, что там у вас? Не бойтесь меня расстроить, я прекрасно себя чувствую. Ну, давайте, колитесь!

И Ирина раскололась — ей-то не так стыдно было признаваться.

— Представляешь, звонит мне Надежда спозаранку и ни с того ни с сего заявляет, что с тобой плохо, что за тебя надо срочно молиться, и велит звонить всем знакомым — строить их на молитву. Клуша несуразная, богомолка наша усердная! — Иришка кипит, но я вижу, что она просто спускает пар — и тоже спускаю ей и «клушу», и «богомолку». А она продолжает, наращивая пафос: — И я ей верю! Дальше — больше: она тащит меня из постели на службу в храм, конечно, дальний, там мы обегаем всех святых, расставляем свечи, потом ныряем в метро и летим к тебе! По дороге сюда она мне еще кучу православных страшилок рассказывает — про бесов в образе Канарских догов. И я на это покупаюсь! И мы — в метро! — молились! — вслух! На потеху публике. Ну, эта — ладно она давно об церковь ушиблась, а я-то! Трезвый человек, зрелая личность!

Алька смотрит на нас, вытаращив глазищи потом ахает, зажимает рукой рот и вдруг спрашивает непонятно:

— Так это вы, голубушки, мне шнурочки укоротили?

— Какие еще шнурочки? — гневно спрашивает Ирина.

Алька вдруг бросается нас по очереди целовать — целует и хохочет. Впору снова испугаться. Но она как-то мгновенно успокаивается, откидывается на подушку и говорит:

— Так вот, значит, что такое молитва… Милые мои, вы же меня сегодня спасли своими молитвами! И, кажется, даже вылечили… Совсем!

— Не понимаю… Ты можешь хоть что-нибудь сказать вразумительное? — просит Ирина.

— Могу. Только сначала я вам что-то покажу. — Она встает с кровати, идет к шкафу, в котором лежит ее одежда, и достает большую обувную коробку. — Ира, я просила тебя принести мне сапоги для прогулок по больничному саду, так?

— Ну да, вот эти самые сапоги, — говорит Ирина, открывая коробку. В ней лежат косматые и черные Алькины уличные сапоги.

— Ты ничего не замечаешь, Ирина?

— Нет… А что я должна заметить?

Сзади погляди. Сзади на сапожках в два ряда идут железные колечки. Ну и что?

— Экая ты невнимательная, Ирина! В эти колечки были продернуты шнурки, которые сверху были завязаны такими симпатичными бантиками!

Ирина все еще недоумевающе на нее смотрит.

— Шнурки?

— Ну да! Для красоты — такой дизайн. И шнурки, между прочим, были нейлоновые, очень гладкие, крепкие и довольно длинные. Но оказалось — недостаточно длинные! — И Алька опять хохочет.

Ирина бледнеет. До меня тоже, кажется, начинает потихоньку доходить, но пока смутно — просто со дна души опять поднимается тень той страшной утренней тревоги за Альку.

— Надежда не ошиблась. Я опять пыталась сегодня покончить с собой…

Мы обе замерли.

— Да, пыталась. Снова у меня в голове завертелись по кругу мысли о том, что надо свести счеты с жизнью. А потом внутри зазвучал вкрадчивый голос: «Ты умная, ты всех обманешь. Скажи свекрови, чтобы принесла тебе сапоги для прогулок и ни слова не говори про шнурки в них. Шнурки сзади, в меху они, почти незаметны. Попроси Ирину принести сапоги вечером накануне дежурства Елены в пятницу. Никто не заметит шнурки, и сапоги пропустят. А в субботу будет дежурить Елена, ты у нее попросишься в душ и захватишь с собой шнурки. И все у тебя получится — ты освободишься и обретешь покой!» Все так и получилось: сапоги ты мне принесла, сестричка Елена пустила меня одну принимать душ. Вошла я в ванную комнату, залезла в ванну, встала на ее край, вынула из кармана халата заранее связанные шнурки один конец привязала к кронштейну душа, на другом завязала петлю. Но сколько я ни старалась дотянуться с бортика ванны до петли — ничего у меня не выходило! Коротки оказались шнурочки! Я уж и на тот край ванны, который у стены, как-то исхитрилась встать, держась за лейку душа, — все равно никак не получалось! Возилась я, возилась — а потом вдруг ясно поняла, что ничего у меня не выйдет и все это напрасные хлопоты «Ладно, — думаю, — в другой раз!» Развязала я свою петлю, отвязала шнурки, сунула снова в карман халата, висевшего на двери, с горя стала мыться. И вот, мои милые, пока я мыла голову и сама мылась, с меня как будто всю дурь мою смывало. Вспомнила я слова отца Николая и твои, Надежда, о том, что шепчет мне никакой не «внутренний голос», а самый настоящий бес. Я даже приговаривать стала: «Водичка, водичка, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа смой с меня наважденье бесовское!» И все с меня смыло… Мне даже почему-то смешно стало при мысли о провалившемся бесовском замысле: так хорошо все было продумано, да просчитано плохо — каких-то семи сантиметров, может быть, всего и не хватило! А когда я вытерлась и надела халат, то в кармане нащупала шнурки. И вот тут знаете, мои дорогие, что я сделала? Я вытащила шнурочки эти и завязала их таким пышным сложным бантиком, этакой хризантемой. А потом зашла в туалетную кабинку и бросила их в унитаз со словами: «На тебе шнурки, можешь сам вешаться! Это у тебя положение безвыходное, а мне это ни к чему — меня Бог хранит! Держи — дарю!» — и с такими словами я спустила воду унитазе. Только вода рявкнула да труба всхрапнула. И с этими шнурочками бантиком будто развязалась я и с бесовской силой.

А знаете, кто меня встретил, когда я вернулась в свою палату? Отец Николай! Я ему очень обрадовалась, но и удивилась: он обычно звонит перед тем, как приехать, чтобы я могла подготовиться. А он говорит мне: «Я вспомнил, что обещал вам привезти книгу святого Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе». Места себе что-то не находил, все о вас думал: сегодня суббота врачи отдыхают, времени у вас много будет свободного, а вдруг вам читать нечего? Ну, вот и привез…» Я батюшке сразу рассказала все как есть. Он принял у меня исповедь и отпустил мне этот грех. А завтра он приедет и причастит меня в храме у святого Пантелеймона.

Так, значит, Алька читала вовсе не «Мою жизнь в искусстве» Константина Станиславского, а «Мою жизнь во Христе» святого Иоанна Кронштадтского! Почему-то эта похожесть и противоположность двух книг еще долго не выходила у меня из головы. Я про себя думала: а я-то где живу, во Христе или в искусстве?

РАЗВЯЗКА

Подготовилась она основательно, выбрала способ, время и загодя привела в порядок все дела: сделала генеральную уборку в квартире, проверила, не остается ли позабытых долгов, сходила к нотариусу и составила по всей форме завещание — оставила петербургскую квартиру, деньги на банковском счету и дачу в Мельничном Ручье старшей сестре, жившей с мужем и детьми в Саратове, причем жившей очень скромно. Конверт с копией завещания, на котором был написан адрес и телефон сестры, она оставила на столе. Если машина не загорится, то в ее сумочке найдут паспорт, ну а загорится — тоже не беда: рано или поздно личность все равно установят, квартиру вскроют и завещание найдут. Так что ее смерть сестру, конечно, огорчит, но потом, когда та прочтет завещание, — будет ей и утешение. А уж Константина ее смерть вряд ли глубоко опечалит…

Она часто проезжала мимо строящейся развязки КАД, кольцевой автодороги, неподалеку от Гражданки, и ее поражали циклопические колонны, поддерживающие полот но эстакады, их высота, делавшая эстакаду похожей на некий космический трамплин для межзвездной ракеты. Хотя она, конечно знала, что ракеты взлетают вертикально из шахт, устроенных в земле, но впечатление было именно такое. Однако решение использовать это место для самоубийства пришло к ней во время телепередачи новостей. Снимавший строительство развязки оператор, похоже, имел сходное с нею «космическое видение» и явно мечтал о «большом кино»: он снял недостроенную эстакаду из кабины автомобиля: камера несется по взлетающему в небо дорожному полотну и останавливается у самой черты обрыва. Лихой оператор, что и говорить. И вот тут-то к ней неожиданно и пришло решение: «А я разгонюсь и не остановлюсь, взлечу в небо — и конец!» Конец она представляла себе таким образом: она в своем автомобиле взлетает в небо, изо всех сил сжимая руками руль, машина набирает по инерции высоту — какую, интересно. Но уж какую-то набирает, — а затем ухает вниз, на бетон уже проложенного внизу отрезка развязки и превращается либо в бензиновый факел, либо в кучу железа, пластмассы и разорванной на части человеческой плоти. У нее даже мелькнула мысль купить кинокамеру, установить ее где-то сбоку от эстакады, чтобы зафиксировать этот момент, — а перед тем заодно бы и номер машины можно снять, чтобы потом легче было установить личность. Но ей показалось, что в этом есть некая театральность, да и возиться не хотелось. Поэтому она ограничилась тем, что за неделю до намеченного воскресенья съездила к развязке, оставила неподалеку машину и все тщательно проверила. Да, на строительство проехать было совсем не сложно: тут не было ни забора, ни сторожей, а к эстакаде вел съезд с еще закрытой для проезда автострады, по которому можно было взять хороший разгон. К этому-то съезду и вела временная грунтовая дорога, по ней к стройке подъезжали строительные машины и подвозились стройматериалы и механизмы, по которой и она приехала на разведку. Дорога На выходные перекрывалась простым шлагбаумом с дощечкой «Проезда нет», даже замка на нем не было. Она поднялась пешком по эстакаде до самого обрыва и поглядела вниз.