Отважные(изд.1961)

Одно лишь обстоятельство удерживало Охотникова от полной откровенности со своим новым знакомым. Что бы Юренев ни говорил, что бы ни делал, чувство постоянного беспокойства никогда не оставляло его. То он вдруг начинал озираться, словно боясь, что его подслушивают, то внезапно нагибался к уху своего собеседника, говорил шепотом о вещах, о которых вполне можно было сказать вслух, то часами сидел задумавшись, с помрачневшим лицом, а иногда вдруг становился удивительно оживленным и общительным. Временами без всякой видимой причины он приходил в ярость, и тогда лицо его искажалось, он долго ругался. Выражение его глаз при этом становилось тупым и бессмысленным. Так собаки лают на луну... Эти частые перемены настроения, настороженность во взгляде, странности в поведении невольно заставляли Охотникова внимательнее приглядываться к своему новому соседу.

В первое время артисту Юреневу удавалось перевоплощаться, но потом, потеряв веру в будущее, раздавленный духовно, он уже не находил в себе нужных сил.

Охотников стремился понять его состояние. Он всегда с преклонением относился к людям искусства. Каким счастьем для него было, когда Катя, молодая актриса, согласилась выйти замуж за него, мастера паровозного депо! Большинство друзей у нее были из артистического мира. Как же не понять ему состояние молодого актера, который оторван от театра, от искусства. Юренев невольно напоминал ему о Кате, и он стремился помочь ему. Как далека и как невозвратима прошлая жизнь! А ведь дом, в котором жили Охотниковы, в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от этого барака, если шагать напрямик через все преграды!

Однажды Юренев рассказал ему о мальчике, который укрыл его от погони. Юреневу ведь нужно было утвердить свое право называться подпольщиком. Но, когда он назвал имя мальчика, а потом, по просьбе Охотникова, подробно описал его внешность, то сам поразился той мгновенной перемене, которая произошла в его собеседнике. У Охотникова побледнело лицо, руки судорожно вцепились в гимнастерку, словно ему перестало хватать воздуха.

– Так ведь это был мой сын! – выдохнул он. – Коля! Колечка.

Когда Юренев сказал, что все это произошло во дворе у Никиты Борзова, у Охотникова исчезли последние сомнения. Он начал смеяться так весело, что все в бараке притихли. Люди отвыкли от такого веселого, идущего от души смеха. Здесь, среди страданий и несчастия, он казался кощунственным.

– Да замолчите вы! – крикнул кто-то высоким, сорвавшимся голосом с другой стороны барака.

Охотников оборвал смех, взглянул на Юренева и невольно отшатнулся – таким пронзительным взглядом смотрел тот на него.

Некоторое время они сидели молча, и чувство тревоги все больше овладевало Охотниковым. Произошло что-то, чего он понять еще не мог.

Всю ночь Охотников не спал, мешали думы. Он вспоминал Катю, вновь и вновь представлял себе, как его маленький отважный сын спасает Юренева. Теперь в этом мальчике – вся его жизнь! Но увидятся ли они когда-нибудь?

Несчастен тот день, когда во время отхода наших войск его контузила разорвавшаяся бомба. Когда он очнулся, вокруг уже были враги... И он опять представил себе маленькую фигурку Коли, который, спотыкаясь, бредет за колонной пленных...

В затылок ему мерно дышал Еременко. К груди тесно прижалась широкая спина Юренева; он лежал неподвижно, словно замерев. Охотникову чудилось, что он не спит, а лишь притаил дыхание. Когда дежурный крикнул: «На правый бок повернись!» – и все автоматически повернулись, Охотникову показалось, что в темноте блеснули глаза Юренева. И беспокойное, враждебное чувство, от которого он не мог избавиться, стало более осязаемым и определенным...

Юренев действительно не спал. Он напряженно думал о том, как ему быть. Курт Мейер будет несомненно доволен, если он выдаст коммуниста, мужа Охотниковой, который пользуется среди пленных доверием. Но заплатит ли он ту цену, которая позволит ему выбраться отсюда?.. Нет. Курт Мейер слишком хитер. С ним надо торговаться, а для этого нужно иметь побольше товара. «Терпение, – говорил себе Юренев, – терпение, Михаил! Ты на верном пути. Умей молчать, и ты победишь. Чем крупнее ставка, тем больше выигрыш!..»

Глава четырнадцатая

РАЗВЕДКА

Рано утром Колесник получил сообщение, что на станцию Синельничи прибыл необычный эшелон – тридцать платформ с сеном. По тому, с какой тщательностью сено спрессовано в большие тюки, и еще по некоторым признакам его наверняка везут издалека, возможно из самой Германии.

Странное дело! Как правило, немцы для своих обозных лошадей забирали сено в деревнях. Правда, на среднем Дону, у мадьяр, была кавалерия, но и для нее никогда не доставляли сено целыми эшелонами.

Через полчаса в блиндаже состоялся военный совет. Колесник подробно расспрашивал одного партизана из местных жителей о том, что собой представляет станция Синельничи, а Геннадий Андреевич, разложив на столе карту, внимательно изучал дороги, которые вели к ней.

Партизан обнаружил хорошее знание своего района: до войны Синельничи были небольшим полустанком, с тремя путями и даже без водокачки. Но теперь этот полустанок приобрел крайне важное значение – он стал крупной тыловой базой гитлеровцев. Подходы к нему укреплены, во многих местах вокруг построены доты, длинными полосами тянутся проволочные заграждения и минные поля. Прорваться к станции без крупного боя невозможно.

– Вот что, – выслушав его, сказал Колесник, – я должен все увидеть своими глазами. Пойдемте в разведку, а тогда и решим.

Два часа спустя небольшой отряд, состоящий из пяти человек, углубился в лес. До станции напрямик было не больше десяти километров; кроме Геннадия Андреевича и Колесника, в отряде шли три партизана-автоматчика. Колесник взял их с собой на всякий случай: вдруг понадобится послать связного обратно в лагерь – мало ли какие неожиданности возникнут на пути.

Полтора часа они пробирались по болотам; партизаны вели их хожеными тропами; под ногами хлюпала и пузырилась гнилая вода, однако толстый мох выдерживал тяжесть тела.

День был солнечный, один из тех осенних дней, когда кажется, что лето еще не уходит и даже тронутые желтизной листья берез вновь обретут свой цвет. По деревьям прыгали белки. Забравшись на верхние суки, они удивленно рассматривали людей.

Шли цепочкой, один за другим, редко останавливаясь, чтобы отдохнуть и перекусить. Колесник заметно устал. Он был из тех силачей, которые могут выжать многопудовую штангу, но с трудом переносят длительное физическое напряжение; что же касается Геннадия Андреевича, то он изо всех сил скрывал боль в до крови стертых пятках. Он старался идти впереди, вслед за молодыми партизанами, которые шли, тихо переговариваясь о своих делах, словно их не подстерегала на каждом шагу опасность.

Вдруг совсем близко, за деревьями, протяжно и хрипло загудел паровоз. Все невольно приостановились, как будто гудок предупреждал о грозящей опасности. Колескик послал одного из молодых партизан выяснить обстановку – вдоль железнодорожной насыпи несомненно расставлены посты. Теперь самое главное – суметь их обойти и незаметно приблизиться к станции.

Партизан пропадал минут десять, а когда вернулся, на его круглом, румяном от ветра лице с короткими рыжеватыми усиками, которые он отрастил, чтобы казаться старше, появилось выражение растерянности. Еще издали он безнадежно махнул рукой, и Колесник проворчал сквозь зубы:

– Этого Куликова никогда больше посылать не буду, Всегда доложит что-нибудь неприятное!..

Но дело было совсем не в Куликове. Только что прошел состав с немецкими солдатами, а вдоль насыпи через каждые двести метров расставлены часовые. На крутом изгибе дороги, там, где колея начинает постепенно спускаться к мосту, построен крепкий дот с пулеметами и орудием. Еще два-три дня назад его не было...

Решили вновь углубиться в лес и, сделав крюк, выйти прямо к поросшему лесом холму, с вершины которого можно разглядеть, что делается на станции.