Китайские миллионы

Опять настала ночь… Опять горячие объятия, бьющая через край страсть, слова любви и намеки на предопределение…

Было около 2-х час. ночи, когда Будимирский, пристально взглянув прямо в зрачки глаз Изы, внушительно сказал:

— Иза, довольно объятий на эту ночь, — через три дня мы будем в Гон-Конге, и я теперь же должен знать, кто ты такая, — понимаешь? Тогда и я раскрою тебе карты…

Иза выдержала его взгляд, точно впиваясь в глаза Будимирского, точно из них впитывая в себя какую-то силу… Она вздохнула только медленно и глубоко.

— Хорошо. Только я не умею связно рассказывать. Я тебе передам мою жизнь в нескольких картинках, — начала она. И до рассвета в маленькой каюте раздавался ее тихий, нежный голос, передававший странную, трогательную и драматическую историю загубленной жизни:

«— Раз в поздний час горячей июльской ночи, стройная, совсем юная девушка, одетая в богатое черное платье, тихо постучала в дверь большого дома на одной из лучших улиц Сан-Франциско. Ей отворили.

— Здесь общий танцевальный зал? — спросила она.

— Да, — нехотя ответил ей швейцар, — только у нас надо раздеться.

— Да? Ну… что ж? А маску можно надеть?

— Конечно.

— Ну, так впустите меня.

— Два доллара за вход, — заявил лакей, протягивая руку. Золотой в 10 шиллингов блеснул под светом газового рожка, и дверь широко распахнулась перед девушкой. Она храбро шагнула в темный коридор и остановилась, чтобы оглядеться.

— Дверь направо, подымите портьеру, и вы будете в гардеробной, — любезно пояснил швейцар, подкупленный тем, что у него не потребовали сдачи.

Вот она в гардеробе. Направо женская половина, налево мужская, — их разделяет лишь легкое драпри. Дальше идет коридор с отдельными номерами по обе стороны, а в конце его опять дверь, ярко освещенная и заклеенная огромною афишей.

— Желаете номер? — спросила девушку старуха-горничная, странно разодетая, в каком-то белом пеньюаре с массою розовых лент.

— Да, который почище…

— О, у нас все хороши. Пожалуйте сюда.

— Что это стоит?

— Только доллар, — так дешево!

И доллар полетел в руку старой мегеры.

Меньше чем через пять минут юная посетительница этого вертепа вышла из номера и твердою походкой направилась к двери с афишей.

— Ваш номер восьмой, — крикнула ей вслед старая мегера, добавив: — вишь какая прыткая.

Но как бы ни была прытка странная девушка, а перед дверью она на секунду замешкалась и оглянулась назад.

— Ого! Маску надела, — проворчала старуха, — вот мы как, важная барыня!

Ослепительный блеск тысячи огней, обдавший девушку разом, едва переступила она порог двери, по-видимому, не озадачил ее — к этому она приготовилась.

Но общее внимание многочисленного собрания, ропот удивления и восторга, пробежавший по всей зале, как будто смутили ее на минуту. Она старалась быть бодрой, но ей тяжело было от непривычного положения.

Какой-то нахал с черными баками и усами развязно подскочил к ней с явным намерением снять маску, но моментально отпрыгнул, будто обжегшись… Маленькая ручка девушки не совсем нежно коснулась его щеки…

Неистовыми аплодисментами ответила публика на эту выходку новоприбывшей.

Американцы не любят, однако, долго останавливать внимания на одном и том же. Скоро все успокоилось в зале, и танцы пошли своим чередом. Несколько человек молодежи приглашали эту девушку на тур вальса, и она, долго не думая, подала руку какому-то высокому, сухопарому янки. Музыка гремела, пары танцевали, время уходило. Вдруг на одном повороте девушка круто осадила своего кавалера.

— Довольно, — я больше не хочу, — сказала она, и кавалер так же быстро и легко расстался с нею, как встретился.

Несколько претендентов окружили ее, но она махнула им рукой.

— Не теперь, — немного погодя.

Кавалеры отстали без возражений, а девушка направилась прямо к одному из многих диванов, почти сплошь обходящих стены зала, где, развалясь, сидел одиноко мужчина, которого сильно загорелые руки, шея и лицо ясно показывали, что он не горожанин и ведет не кабинетную жизнь. Его стройная мускулистая фигура была так же хороша в своей мужественной красоте, как… восхитительна была гибкая фигура девушки. Это была пара. Лицо его не отличалось, быть может, красотой, но зато дышало неукротимою энергией и отвагой.

Девушка решительно подошла к нему и, положив обе руки на его плечи, сказала:

— Мы потанцуем вместе? Хочешь?

— Я устал, — ответил он, — но ты так хороша, что если очень хочешь, мы повертимся немного.

Он поднялся, крепко обнял ее и встал в цепь танцующих. Целый час танцевали они, почти не отдыхая. Наконец она изнемогла.

— Я устала… не могу больше, — прошептала она.

— И я устал. Где твое место?

— № 8.

— Проводить тебя?

— Да…

Они вышли из зала вместе и вместе вошли в кабинет № 8. Она заперла двери на ключ и кинулась к нему на шею.

— Я твоя, я твоя… — шептала она.

*

Спустя полчаса он хотел уйти, но она загородила дорогу и сняла свою маску, с которой до сих пор не расставалась.

Молодой человек остолбенел и смертельно побледнел. В глазах его в первый момент виднелся ужас, страх, но вдруг кровь бросилась ему в лицо и с криком:

— Иза! Это вы?! — он заключил ее в свои объятия.

— Зачем? Зачем вы пришли сюда?.. — с болью спрашивал он.

— Я искала тебя и нашла. Я твоя теперь…

— Но…

— Я твоя и давно знаю, что ты меня любишь. Я сказала отцу, что хочу выйти за тебя замуж, но он и слышать об этом не хочет. Он грозить отказать тебе, если я буду настаивать, и увезти меня на родину.

— А…

— Теперь я твоя, но это нужно скрыть.

— Зачем скрывать! Напротив!

— Скрыть! Непременно скрыть, — так надо… Отец влюблен в меня.

Крик негодования вырвался у молодого человека, но… я ему закрыла рот поцелуем…

— Да, — это была я».

— С тех пор многое переменилось, я многое, очень многое пережила, но Иза все та же решительная девушка… женщина, если хочешь, и ты увидишь это… Но поздно, милый, — завтра ночью я буду продолжать тебе мою грустную историю.

«— Я матери своей не помню, а отец не любил о ней говорить, — почему, не знаю. Он даже портрета ее не сохранил — продолжала Иза свой рассказ в третью ночь путешествия. — Уроженец Макао, отец мой учился в Америке, которая была его второй родиной и за независимость которой он даже дрался с англичанами, а после войны он служил где-то во Флориде, на берегу моря, и с большим успехом вел хозяйство. Моряк по профессии, он совсем забыл море, когда в 1875 году умерла моя мать, оставив меня младенцем… Отец продал свое имение, плантации, все дела свои ликвидировал, купил новый и прочный барк генуэзской постройки, сам перевооружил его по своему вкусу, набрал команду и пошел скитаться, возя повсюду свою юную дочь…

Я таким образом выросла в море и, несмотря на то, что лишена была молока матери, была крепким, здоровым ребенком, росшим и воспитывавшимся на палубе среди мейтов и матросов-американцев, не столько слуг, сколько почти друзей моего отца, с которым его старая команда плавала почти шестнадцать лет.

Конечно, конкурировать с пароходами парусной «Изе», как назвал отец свой барк, не приходилось, но старый «парусный» моряк был богат и плавал не ради наживы, а чтобы разогнать ту тоску, которой никто не понимал, но которую все уважали, думая, что отца моего убила смерть его жены…

Уже ребенком я два раза обогнула мыс Доброй Надежды, побывала в Индии и на Цейлоне, в Южной Америке, в портах Франции, Англии и Норвегии, побывала у африканских берегов и в Охотском море. Мне было 8 лет, когда «Изе» пришлось со Слонового берега доставить груз в Нью-Йорк. Здесь отец свез меня на берег и, посоветовавшись со своим банкиром, поместил меня в пансион мисс Эвелин Бойт, где воспитывалось два-три десятка дочерей богатых моряков. Отец оставил в уплату за мое обучение солидный капитал у банкира, прося директрису лишь о том, чтобы я, не нуждаясь ни в чем, получила такое образование, какое только может получить богатая девушка.