Китайские миллионы

Каково оно будет? То, чего Будимирский добивался всю жизнь — миллионов, он приобрел сразу и безнаказанно, ему остается только основательно обдумать планы, как истратить эти миллионы, как устроить дальнейшую жизнь и где… План этот набрасывался уже в общих чертах в ту безумную ночь и преступный день, когда он опоил Ситреву и задушил хлороформом Прокофьева, но он и тогда сознавал слабые стороны этого плана…

Его мечты были прерваны ударом тамтама. Звали к обеду, и лакей, думая, что мистер Найт наконец спустится в кают-компанию, подошел спросить его, какое он будет пить вино.

— Я не буду обедать, — поднял голову Будимирский и… остолбенел. Женщина в мантилье поднялась по зову тамтама, но по ту сторону палубы матросы в эту минуту сворачивали толстый трос, и ей пришлось перейти на сторону Будимирского, чтобы пройти к трапу в кают-компанию.

Их взгляды встретились. В этот момент матрос, несший громадный белый фонарь для бизань-мачты, задержался перед грудой свернутого троса и одновременно осветил и Будимирского и красавицу в мантилье, на которую «пастор», очевидно, произвел такое же сильное впечатление, как красавица на него.

Желчь, разлившаяся по лицу авантюриста, не могла быть заметной при слабом освещении, а в полусвете его прекрасный античный профиль и дивные, громадные, полные энергии глаза рисовались еще прекраснее; незнакомка же — положительная красавица, южанка с глазами и волосами черными как ночь, с матовым цветом лица дивного овала, с очаровательным коралловым ротиком…

— Санта-Мариа! — прошептала она, не сводя глаз с Будимирского, как околдованная, и, медленно освободив из-под мантильи руку, подняла ее и прижала к пылавшему лбу.

— Черт побери! Она не хуже Ситревы и… даже похожа на нее немного… Вот находка…

Он поднялся и поднял руку к шляпе, но незнакомка оправилась и быстро скользнула по лестнице в кают-компанию.

Все грезы и мечты, все планы Будимирского улетели, точно вихрем унесенные, и он пожалел, что отказался от обеда, но вскоре вспомнил, что он пастор, миссионер, и на борте «Тагасаго Мару» есть англичане.

«Благоразумие, благоразумие» успокаивал свое волнение Будимирский. «Все равно она моя соседка, лакей, конечно, о ней говорил. Она в Гон-Конг едет, недалеко — четыре дня, а там…»

Он опять стал мечтать, но в новых грезах фигурировали уже не Париж и Лондон, не Ницца и Трувиль, а южные ночи, полные неги и страсти, и чудная головка незнакомки, ее глубокие как море, темные, сулящие блаженство глаза.

Вскоре на палубу высыпали пообедавшие пассажиры и сгруппировались на юте, на этот раз почти окружив Будимирского. Поднялась и незнакомка, но, не приближаясь к нему, она фиксировала его с того борта неутомимо, не отводя глаз, точно желая ему сказать что-то. На миссионера, держащегося в стороне, поглядывали и все остальные, но в особенности внимательно наблюдали за ним, точно изучая его, два маленькие франта-японца, одинаково одетые, с одинаковыми скулами, плохо растущими усами и оба в темных очках. Они, очевидно, секретничали, но говорили довольно громко по-китайски, не боясь красавицы в мантилье, которая одна сидела близко к ним, потягивая шерри-коблер через камышинку. Она ехала не из Тян-Тзина, а из Нагасаки и, судя по костюму и манерам, недолго жила на Дальнем Востоке, а следовательно не могла знать китайского языка. Китайцев же в первом классе никого не было. Японцы, не спускавшие глаз с Будимирского, вдруг быстро вскочили и направились к центральной группе у бизань-мачты, когда увидели, что к этой группе подошел миссионер.

Да, Будимирский решил, что его упорное одиночество и молчание может показаться слишком подозрительным обществу, с которым ему придется еще четыре дня плыть, а может, и жить некоторое время в Гон-Конге, и он подошел к группе, откуда вдобавок доносились заинтересовавшие его восклицания «Рёша», «Рёшен»2.

Он подошел прежде всего к английскому офицеру, приподнял шляпу и отрекомендовался, после чего офицер протянул ему здоровую руку, и оба энергично потрясли друг друга. Затем мистер Найт почтительно приветствовал жирного католика-монсиньора и, сделав общий поклон, процедил сквозь зубы, как истый сын Альбиона: «Найт, миссионер».

— Вот, вот, — вот именно, именно вы можете разрешить наш спор! — накинулся на него субъект неопределенной национальности, оказавшийся далматинцем, Бог весть какими судьбами занесенным в Японию, 20 лет прослужившим капитаном одного из пароходов компании и ныне, скопив капитал, возвращавшимся на родину, чтобы на своем пароходе плавать по Адриатике.

Изучивши Восток на практике, далматинец утверждал, к негодованию японцев, англичанина и немцев, что Восток может принадлежать только русским, твердо и систематически забирающим его в свои руки и умеющим оставаться друзьями с подчиненными народами, но если европейцы будут стремиться обезличить китайцев, вводя здесь европейскую цивилизацию силою, китайцы восстанут второй и третий раз и затопят Европу, — «желтое нашествие» станет не басней германского императора, а действительностью, которую европейцы заслуживают…

Слушатели возмущались, но сразу стихли, когда заговорил «миссионер, десять лет проживший среди китайцев», как заявил в первых же словах Будимирский. Его московские приятели устроили бы ему овацию, если бы слышали, с каким апломбом и профессорским достоинством говорил он свою речь. Да, он горой стоял за китайцев, разделяя все взгляды далматинца, опираясь на факты, никому (в том числе и ему самому) неизвестные, но доказывающие его глубокое знание Китая и китайцев, и в пух и в прах разбивал жадных кровопийцев-европейцев…

И речь и почти вдохновленная фигура Будимирского до того импонировали, что когда он с достоинством, кончив речь, раскланялся и медленно удалился, группа слушателей и не подумала возражать такому сведущему лицу и духовной особе, и только англичанин-офицер, быстро догнав его, спросил, неужели он, англичанин, действительно думал то, что говорил.

— Сэр! — серьезно ответил шепотом ему «миссионер», — помните всегда, что мы, англичане, здесь среди наших врагов, пусть пугаются, мы знаем правду для нас одних.

Величественным движением руки он отпустил офицера, который тут же решил, что мистер Найт, очевидно, облечен был в Китае, не одной религиозной, но и дипломатической миссией…

Два японца, почему-то так внимательно наблюдавшие за Будимирским, неизвестно по какой причине остались в высшей степени довольными его речью, и, перешептываясь между собою точно заговорщики, направились опять к борту, в ту сторону, где, развалясь на кресле и точно не видя ничего вокруг себя, любовалась звездным небом красавица в мантилье.

Но вот красавица зажгла спичку, взглянула на маленькие часики с десятком затейливых брелоков, болтавшихся у нее на поясе, медленно встала и направилась вниз…

С палубы постепенно расходились пассажиры, и только Будимирский долго-долго мерил большими шагами кормовую площадку, обдумывая план знакомства в Гон-Конге с одинокой красавицей.

«Да, да» думал он, «в Гон-Конге я, получив деньги, останусь надолго… спрячусь где-нибудь, чтобы отрасли усы, перекрашу волосы… оденусь иначе и… с ней покачу в Европу. Черт побери, если лакей двусмысленно говорил о ней, если она одна едет через океан, — значит можно будет. А она — она красавица, с ней в Париже не то, что не совестно будет показаться, но она за пояс заткнет там всех модных львиц света и полусвета».

Пробило сколько-то склянок. Будимирский взглянул на часы с вензелем мистера Найта, — было 12 часов, — на палубе ни души не было, и он пошел спать.

На лестнице, покрытой толстым ковром, его шагов не могло быть слышно, но в ту минуту, когда он, повернув внизу, хотел было открыть ключами дверь своей каюты, занавеска рядом медленно приподнялась, и при припущенном свете электрической лампочки коридора он увидел прелестную девушку в мантилье, приложившую палец к губам в знак молчания…

Он остановился и очарованный смотрел на нее. Девушка знаком показала, чтобы он не отворял своей двери и жестом пригласила его в свою каюту.