Страница 16 из 28
Подобно этому, ожидание загробной жизни, которое сегодня служит нравственным кнутом или пряником для такого множества людей, сохранило в полинезийских вождествах тот же явно аморальный привкус, который имело и в сообществах охотников-собирателей: существование человека после смерти зависело отнюдь не от того, как он относился к окружающим при жизни. На островах Общества считалось, что духи людей, погибших в море, вселяются в акул, духи умерших во время сражения бродят в виде призраков по полю боя[154]. В конце концов большинство душ полинезийцев переселялось в отдаленные места, которые в одних случаях описывали как мрачный подземный мир, в других — как далекий остров. Альтернатива небесам выглядела привлекательнее — «приют света и радости»[155], как описывал один из путешественников с Запада вариант с островом, — но простых смертных вряд ли привела бы туда даже праведная жизнь: этот рай предназначался для правящего класса и, возможно, для некоторых избранных. (На островах Общества он был открыт для «людей искусства» — певцов, актеров, танцоров — хотя и не бесплатно: им полагалось убивать всех рожденных от них детей, в противном случае исключение из творческой гильдии закрывало для них путь в этот рай.[156]) В целом, как отмечал Хэнди, «авторитет и репутация, обряды и обстоятельства смерти определяли судьбу в загробной жизни»[157].
Но если полинезийской религии недоставало моральных стимулов, свойственных современным религиям — бога как образца для подражания, который раздает посмертные награды в зависимости от балла за поведение, — в нее были встроены иные нравственные рекомендации.
Прежде всего, хотя полинезийцев не волновало наказание, возможно ждущее их в загробной жизни, существовал душеспасительный страх перед наказанием, способным исходить из иного мира посредством призраков, недовольных поведением живых. Согласно одной гавайской легенде, дух мертвеца преследует его убийцу до тех пор, пока тот не заглаживает вину, выстроив три дома: один — для родных своей жертвы, второй — для их слуг, третий — для костей убитого[158].
Вера в то, что обиженный тобой человек способен восстать из могилы и неотступно преследовать тебя, может многих превратить в образец добропорядочности. Этот стимул — боязнь призраков — обнаружен в некоторых религиях охотников-собирателей и растениеводов, но в полинезийских вождествах он приобрел дополнительную силу божественного надзора: те же боги, которые никого не карали в следующей жизни, раздавали наказания в текущей. Так, боги Тонга наказывали за воровство нападением акулы. («Вследствие этого, — отмечал антрополог Г. Иэн Хогбин, — воры остерегались купаться в сезон, когда свирепствовали акулы».[159]) Эти же боги Тонга раздавали не только кары, но и награды: мана доставалась не только за точность соблюдения обрядов, но и за нравственные качества — воздержание от воровства и других антиобщественных поступков[160]. Рост мана был не просто абстрактным понятием: он означал увеличение количества свиней и ямса здесь и сейчас.
ВЕРА В ТО, ЧТО ОБИЖЕННЫЙ ТОБОЙ ЧЕЛОВЕК СПОСОБЕН ВОССТАТЬ ИЗ МОГИЛЫ И НЕОТСТУПНО ПРЕСЛЕДОВАТЬ ТЕБЯ, МОЖЕТ МНОГИХ ПРЕВРАТИТЬ В ОБРАЗЕЦ ДОБРОПОРЯДОЧНОСТИ
Тем не менее обычной божественной санкцией в Полинезии оставался кнут, а не пряник. По свидетельству одного миссионера XIX века, в Самоа «причины бед прослеживали до прегрешений какого-либо человека, его родителей или других близких родственников». Например, воровство могло вызвать «изъязвления, водянку, воспаление в животе»[161].
Даже семейная жизнь регулировалась сверхъестественными санкциями. На островах Общества от рыбака, который накануне лова ссорился с женой, отворачивалась удача. Если женщина изменяла мужу, пока тот находился в море, следовало ждать бед пострашнее — например, муж мог утонуть[162]. На многих полинезийских островах враждебность, проявленная по отношению к родственнику, каралась болезнью[163]. Там, где разветвленные семьи жили вместе, образуя основные единицы сообщества, одной этой веры хватало, чтобы творить чудеса социальной гармонии.
Если собрать воедино все незначительные меры, с помощью которых полинезийская религия способствовала самоограничению[164], выяснится, что стимулирование было существенным — пожалуй, достаточным, чтобы возместить отсутствие централизованной системы правосудия. Религия в вождествах не просто восполняла пробел на месте еще не изобретенных светских законов: она прокладывала путь светскому праву[165].
Так, для полинезийских вождеств была характерна земельная собственность, которая, как правило, отсутствовала в сообществах охотников-собирателей. В современном мире опознавательные знаки собственности не имеют отношения к религии; даже при уважительном отношении к оградам и землемерной разметке мы им не поклоняемся. Но если судить по вождествам Полинезии, на заре своего существования знаки собственности гораздо чаще внушали благоговейный трепет. На многих островах семья (иногда с помощью жреца) могла наложить запрет (табу) на свои плодовые деревья или огород, предоставив богам право посылать в наказание ворам и непрошеным гостям болезни и смерть. О таком табу, наложенном на собственность, сообщали особые знаки из листьев, веток, другого подручного материала. В Самоа ради большего удобства эти знаки сообщали ворам, какого рода бедствия их ожидают. Кокосовое волокно, свернутое в виде акулы, означало нападение акулы; воткнутое в землю копье — невралгию лицевого нерва. (Система была несовершенна: если жителям Тонга удавалось убедить заезжего гостя с Запада убрать знак, а вместе с ним и табу, плоды с ранее запретного дерева можно было преспокойно поедать.[166])
В отличие от большинства полинезийских вождеств, в Самоа существовала зачаточная система суда присяжных. Если возмездие не устраняло претензии, свидетелей выслушивал орган, состоящий из местных жителей и называющийся фоно. В этом случае закон опять-таки был неразрывно связан со сверхъестественным. Иногда обвиняемому приходилось выпивать некое снадобье, и если оно вызывало болезнь или смерть, то этим подтверждалась виновность[167]. И кроме того, обвиняемый в любом случае должен был поклясться в невиновности перед богом. Разумеется, и сегодня подсудимый именем Бога клянется говорить только правду, но в Самоа эта клятва была не столь формальна: боязнь мести богов могла стать причиной неожиданных исповедей.
Темная сторона полинезийских богов
Если сравнить современную жизнь с жизнью сообщества охотников-собирателей, различия окажутся колоссальными. У нас есть развитая продуктивная экономика, для нашего общества характерны разделение труда, капиталовложения и высокие технологии. Есть и правительство со сложной структурой, авторитет которого опирается на законы, определяющие соблюдение правопорядка и законности. Все это дает возможность людям мирно и продуктивно взаимодействовать даже с теми, с кем они едва знакомы или не знакомы совсем. Система в целом рационализирована; хотя частично опорой ей служит нравственная интуиция, а основой — религиозные чувства («да поможет мне Бог»), мы оправдываем свою политическую, юридическую и экономическую системы с практической точки зрения, пересматривая их на предмет эффективности.
154
Williamson (1937), p. 275.
155
Процитировано в Handy (1927), p. 78.
156
Williamson (1937), pp. 268–269; Handy (1927), p. 78.
157
Handy (1940), p. 311. Хэнди добавляет: «Этические соображения — второстепенные и косвенные факторы». Единственной классической добродетелью, способной обеспечить завидное вечное положение, была доблесть. На нескольких полинезийских островах, как писал Хэнди (1927, р. 78), павшие воины-герои попадали в «высшие пределы небесного мира», чтобы «пребывать там в вечном счастье, в одеждах из благоухающих цветов, танцуя и радуясь исполнению всех желаний».
158
Handy (1927), р. 67.
159
Hogbin (1934), р. 262.
160
Ibid., р. 261.
161
Turner (1861), pp. 313, 345.
162
Williamson (1937), p. 251. Прелюбодеяние также каралось богами Тонга — см. Hogbin (1934), р. 261, — и Самоа — см. Turner (1831), р. 313.
163
За приведением этой санкции в исполнение кое-где следили не божества, а умершие предки. См., например, Handy (1940), р. 319.
164
В полинезийских вождествах религия если и не ставила во главу угла нравственные вопросы, то в любом случае обращалась к ним. Уильямсон писал, что на Тонга «такими человеческими преступлениями, как ложь, воровство, прелюбодеяние и убийство, не занимались высшие боги ввиду их более возвышенной природы». Однако он добавлял, что все эти преступления «находились в ведении низших богов» (Williamson, 1937, р. 16). Даже такая степень божественного вмешательства в вопросы нравственности была большим прогрессом по сравнению с типичными ситуациями в сообществах охотников-собирателей. Хэнди рассматривает нравственный аспект полинезийской религии подробнее, чем Уильямсон — например, Handy (1940, р. 319): «Социальная этика составляет ядро древнего и официального полинезийского культа. Злоба, злой умысел и злые речи по отношению к родным — одна из самых распространенных причин болезни, отсюда любопытный феномен исповеди как обязательного условия для исцеления. Второй источник проблем — непочтительное отношение к нормам обычного права, что видно на примере many: нарушителей many в суммарном порядке карали и духи, и божества — как болезнями, так и несчастными случаями в отместку за их проступки».
165
Все это не значит, что современный закон зародился в религии. (Взгляды, согласно которым религия породила закон, иногда приписывают социологу XIX века Генри Мэну, но такое приписывание отличается той же упрощенностью, что и сами взгляды. См. Hoebel (1983, chapter 10, по обоим вопросам). И действительно, в сообществах охотников-собирателей часто можно видеть род закона, соблюдаемого с незначительной помощью сверхъестественного или совсем без него: такие преступления, как убийство, — это плохо, значит, мстить за них — хорошо, вот и все, никакого вмешательства свыше не требуется. Скорее, можно сделать другое предположение: когда общество переросло стадию охотников-собирателей, подобный общественный способ охраны порядка утратил прежнюю практичность и потребовалось нечто более похожее на современный закон, вмешалась религия и взяла на себя важные полномочия на переходный период.
166
Williamson (1937), pp. 134–136; Hogbin (1934), p. 264. На с. 253 Уильямсон отмечает, что на островах Общества семья утверждала свои права на землю, строя на ней небольшое святилище, или мараэ.
167
Hogbin (1934), р. 274. Фоно существовал и в других вождествах, но чаще всего как административный орган. Его самоанское применение в судебных целях нетипично.