Дом у озера Мистик

«Ой, Ники, не надо! — прошептала она и повернулась на бок, чтобы посмотреть ему в лицо. Они лежали рядом на пледе, расстеленном на траве. — Ты можешь добиться большего. Если тебе нравится право, смотри выше, ты можешь стать судьей Верховного суда, может быть, даже сенатором».

Тогда эти слова его задели, он услышал в них осуждение его мечты, пусть даже непреднамеренное. «Я не хочу быть судьей Верховного суда».

Энни рассмеялась. Когда он слышал ее нежный, переливчатый смех, у него сердце заходилось от желания.

«Ники, ты должен метить выше. Ты еще сам не знаешь, чего хочешь. Как только начнешь учиться в колледже…»

«Колледж — это не для меня, умная девочка. В отличие от тебя мне стипендия не светит».

Тогда он прочел в ее глазах осознание того, что он не желает того же, что она, и не сможет дотянуться до нее. Ему не хватало храбрости ставить смелые цели. Все, чего он хотел, — это помогать людям и быть нужным. Только это он знал, в этом он был силен. Но Энни его не поняла. Да и как она могла понять? Ей не было знакомо дно, по которому он ползал в своей жизни. Тогда она только и сказала: «Ох!..», но в этом возгласе было многое: и понимание, и разочарование, которого Ник раньше не замечал. Потом они лежали бок о бок на колючем зеленом пледе и смотрели на облака, плывущие в небе.

Тогда для него все было просто. Он любил Энни, а его любила и в нем нуждалась Кэти, и ее любовь была мощным магнитом. За несколько месяцев до выпуска он сделал Кэти предложение, но к тому времени Энни уже знала, что он это сделает. После помолвки они пытались продолжать дружбу, но неизбежно начали отдаляться: вместо троицы получилась пара Ник-Кэти и отдельно — Энни. Когда Энни под град обещаний поддерживать связь уехала в колледж, Ник уже знал, что дружбы на всю жизнь не будет, неразлучная троица больше не существует.

От Лерлин Ник вернулся почти в половине десятого. Шестилетнему ребенку давно пора было спать, но Нику не хватило духу сразу отправить девочку в постель. Иззи села, скрестив ноги, перед холодным камином. Это было ее любимое место в доме, так было в прежние времена, когда в камине всегда потрескивал огонь, и волны тепла согревали ей спину. Она держала в одной руке тряпичную куклу мисс Джемми — самый большой предмет, который она могла удержать с тех пор, как начала «исчезать». Молчание в комнате подавляло и пропитывало все, как пыль, лежавшая на мебели. У Ника просто сердце рвалось на части, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Он все пытался завести разговор с дочерью, но все его усилия падали в черный колодец молчания Иззи.

— Иззи, милая, мне жаль, что так получилось в школе, — неловко сказал он.

Она подняла голову, ее карие глаза были болезненно сухими и казались слишком большими для ее детского молочно-бледного личика.

Неправильные слова, он сразу это понял. Он не просто сожалел о том, что случилось в школе. Он сожалел обо всем: о смерти, о жизни, обо всех этих годах отдаления и разочарования, которые и привели их к нынешнему жалкому положению. А больше всего он сожалел о том, что он такой неудачник и не имеет ни малейшего понятия, куда двигаться дальше.

Ник подошел к окну. На черной поверхности озера Мистик мерцала лунная дорожка, в свете тусклой лампочки на веранде на пол падала тень от двух кресел-качалок, в которые никто не садился уже несколько месяцев. С крыши стекала серебристыми струями дождевая вода и с громким звуком падала на деревянные ступени.

Он знал, что Иззи настороженно наблюдает за ним, ждет и беспокоится о том, что он сделает дальше. К сожалению, Ник знал, каково это: ждать, затаив дыхание, и гадать, что будет делать родитель. Он знал, как от этого внутри все сворачивается в тугой узел и едва можно дышать — не хватает воздуха.

Ник закрыл глаза. Воспоминание пришло само по себе, вписавшись в симфонию дождя. Мелкая барабанная дробь дождевых капель и струнный перебор струек, стекающих с крыши, напомнили ему другой день, когда такой же дождь барабанил по ржавому капоту старой «импалы» его матери.

Ему тогда было пятнадцать, он был тихим мальчиком с избытком тайн, он стоял на углу улицы и ждал, когда мать придет за ним. Мимо него смеющейся и говорящей сороконожкой в джинсах и футболках с психоделическими рисунками проходили другие ребята со школьными рюкзаками. Ник с завистью смотрел, как они садятся в желтые школьные автобусы, выстроившиеся вдоль тротуара. Наконец все автобусы уехали, развозя школьников по районам, которых Ник никогда не видел, и в школьном дворе стало тихо. Серое небо плакало. По улицам в веерах брызг проносились автомобили, никто из водителей не обращал внимания на худого черноволосого парня в потертых, рваных джинсах и белой футболке. Ему было пронзительно зябко, это он запомнил лучше всего. У них не было денег на зимнюю одежду, и он покрылся гусиной кожей, а руки у него дрожали от холода.

«Мама, ну скорее!» Он снова и снова повторял эти слова, как молитву, но без особой надежды. Он терпеть не мог ждать мать. Когда он стоял вот так, один, низко опустив голову, чтобы было хоть немного теплее, его одолевали сомнения. Когда мать приедет, будет ли она пьяной? Будет ли это добрый день, когда она помнит, что любит его? Или ужасный темный день, когда выпивка превратит ее в визжащую, спотыкающуюся на каждом шагу сумасшедшую, которая вымещает злость на своем единственном ребенке? Темные дни стали в последнее время нормой. Его мать была способна думать только о том, как многого она лишилась. Она ныла, что социальных пособий не хватает на джин, и оплакивала тот факт, что им приходится жить в их машине — это почти то же самое, что быть бездомными.

Ник умел мгновенно распознавать ее настроение. Бледное, неулыбающееся лицо и водянистые глаза с несфокусированным взглядом говорили ему, что она сумела найти полную бутылку. Ник каждый день обшаривал машину в поисках припрятанной матерью выпивки так тщательно, как другие дети ищут пасхальные яйца, но он был не в силах помешать матери пить.

Он потопал ногами, пытаясь согреться, но ледяной дождь поливал его и стекал по его спине. «Мама, ну скорее!»

В тот день она так и не приехала. И на следующий. Ник всю ночь бродил по темным, опасным районам Сиэтла и в конце концов заснул в замусоренном дверном проеме неработающего китайского ресторана. Утром он прополоскал рот, схватил из мусорного контейнера выброшенный пакет печенья и пошел в школу.

В полдень в школу пришли полицейские, двое неулыбающихся мужчин в форме, вызвали его и сообщили, что его мать зарезали. Они не сказали, при каких обстоятельствах было совершено убийство, но Ник знал. Она пыталась продать свое жалкое тело по цене бутылки джина. Полицейские сказали, что подозреваемых нет, и Ника это не удивило. Когда она была жива, на нее всем было наплевать, кроме Ника, и теперь всем плевать, что еще одна тощая бездомная пьяница, от выпивки и предательства постаревшая раньше времени, была убита.

Ник похоронил это воспоминание в мокрой черной земле своих разочарований. Он хотел бы не вспоминать всего этого, но теперь прошлое приблизилось. С тех пор как Кэти умерла, оно дышало ему в затылок.

С усталым вздохом Ник повернулся к своему молчаливому ребенку и мягко сказал:

— Пора спать.

Он старался не думать о том, что в прежние времена, еще не так давно, она бы стала возражать, что не хочет идти в постель без «семейного времени». Но сейчас она просто встала, держа куклу в двух «видимых» пальцах правой руки, и пошла. Даже не оглянувшись на отца, она стала медленно подниматься на второй этаж. Ступеньки заскрипели у нее под ногами, для Ника этот скрип был подобен удару. Что он теперь будет делать, когда Иззи исключили из школы? Как с ней быть, ведь о ней некому заботиться, кроме него. А он не может бросить работу и остаться с ней дома. А у Лерлин своя жизнь. Что же ему, черт возьми, делать?

За эту ночь Энни два раза просыпалась, вставала с кровати и ходила по комнате. Смерть Кэти жестоко напомнила ей, как надо дорожить временем и как быстро оно летит. Как часто жизнь подрезает крылья добрым намерениям и не дает второго шанса сказать то, что действительно важно. Она не хотела думать о муже, вспоминать его слова: «Энни, я ее люблю». Но мысли о нем всегда были с ней, кружили вокруг нее, вспыхивали, как зарницы в темноте. Она взглянула в зеркало, всмотрелась в себя, пытаясь понять, стала ли она собой, изменив свой облик. Она смотрела на себя так долго, что образ менялся, искажался, становился расплывчатым, и она терялась, глядя на отражение женщины, которую не узнавала.