Двойник Декстера

И когда Валентайн слышит их по своему сканеру, направляющихся по его адресу, в его квартиру, он без сомнения захочет оказаться где-нибудь в другом месте до того, как копы доберутся сюда. Он уберёт все свои вещи, которые указывают на его хобби, и он поспешно спустится и войдет в темноту своей машины, думая, что он может ездить, пока радио не скажет ему, что всё снова спокойно.

Он не думает, что Некто мог озаботиться поиском зарегистрированного на его имя автомобиля, и знает, что он водит 12-летний синий “Шевроле Блейзер” с табличкой “ВЫБЕРИ ЖИЗНЬ!” и магнитной наклейкой на дверях с надписью «ДУРАШЛИВЫЙ КЛОУН». И он не думает, что Нечто может ждать его на заднем сиденье машины, осторожно спрятавшись среди теней.

Он ошибается в обоих случаях. Некто знает, как выглядит его машина, и Нечто тихо ждёт, безопасно укрывшись на полу задних сидений тёмного старого “Шеви”, ждёт, пока Валентайн закончит вытирать лицо и улыбаться своей тайной маленькой победной улыбочкой и наконец, наконец, вставит ключ в зажигание и заведёт двигатель.

И как только машина оживает, приходит момент, внезапно, наконец-то, и Нечто начинает реветь и вырывается из темноты и овивает ослепляюще быстро петлю пятидесятифунтовой рыболовной лески вокруг одутловатой шеи Валентайна и узко затягивается до тех пор, пока тот может сказать не больше чем “Мразь!” и начинает молотить своими руками тупым, слабым, жалким способом, заставляя Некто чувствовать, как холодная презрительная энергия пробегает по леске глубоко в держащие её руки. И теперь улыбка на лице Валентайна растаяла и перетекла вместо этого к нам и мы там так близко сзади от него, что мы можем унюхать его страх, и услышать испуганный стук его сердца, и почувствовать его нехватку воздуха, и это хорошо.

“Сейчас ты принадлежишь нам” - говорим мы ему и наш Командный Голос бьёт его как удар молнии, которая сверкает, подчеркивая темноту. Ты будешь делать только то, что мы тебе скажем, и только тогда, когда мы это тебе скажем. И Валентайн думает, что у него есть, что нам сказать об этом и он издает тихий плаксивый звук, так что мы затягиваем петлю потуже, намного туже, всего на момент, так он будет знать, что даже его дыхание принадлежит нам. Его лицо становится тёмным, его глаза выпучиваются, он поднимает свои руки к собственной шее и его пальцы сумашедше скребут по петле несколько секунд до того, как всё уходит в темноту для него и его руки спускаются на его колени, он начинает падать вперёд, увядая, и мы ослабляем петлю, так как ему еще рано умирать. Но он умрет скоро, очень скоро.

Его плечи двигаются и он издаёт звук, похожий на ржавую трещотку, когда он сделал ещё один вдох, ещё один из быстро уменьшающегося числа вздохов, которые ему остались, и из-за того, что он пока не знает, что их количество столь мало, он быстро делает ещё один короткий вздох, он выпрямляется и, растрачивая свой драгоценный воздух, прокаркивает: “Что за хрень!”

Поток грязной слизи капает из его носа, его голос звучит зажато, скрипуче, и очень раздражающе, и мы снова затягиваем петлю, немного нежнее в этот раз, лишь настолько, чтобы он знал, что сейчас он принадлежит нам, он послушно зевает и хватается за своё горло и затем затихает. “Молчать” - произносим мы.

“Едь”.

Он смотрит вверх в зеркало заднего вида и его глаза встречаются с нашими в самый первый раз - только глаза, показывающие холод и темноту сквозь щели в гладком шёлковом капюшоне, который скрывает наше лицо. В данный момент он думает, что скажет что-то, и мы дёргаем петлю очень нежно, достаточно, чтобы напомнить ему, и он меняет своё мнение. Он отводит взгляд от зеркала, заводит машину и трогается.

Мы осторожно направляем его на юг, поощряя его, и затем, немного затягиваем петлю, чтобы сохранить эту одну мысль в его голове, что даже его дыхание принадлежит нам, и его не будет, пока мы не скажем, и большинство пути он ведёт себя очень хорошо. Только один раз, остановившись на красный свет, он смотрит назад, прочищает горло и говорит: “Кто ты такой, куда мы едем?” и мы затягиваем петлю очень сильно на долгое время, пока его мир не начинает тускнеть.

“Мы едем туда, куда тебе говорят ехать”, - отвечаем мы.

“Просто веди машину и не разговаривай, и ты, возможно, проживёшь немного дольше”.

И этого достаточно, чтобы сделать его послушным, потому что он пока что не знает, что скоро, очень скоро, он не будет хотеть пожить немного дольше, потому жизнь, как он скоро узнает, это очень больная штука.

Мы осторожно направляем его вдоль переулков в зону потрёпанных более новых домов.

Многие из них пусты, заброшены, и один из них в особенности был выбран и подготовлен, и мы ведём Валентайна к этому месту, вниз по тихой улице под разбитыми уличными фонарями в старомодный гараж, присоединённый к дому. Мы заставляем его припарковать машину за гаражом, где она не видна с дороги, и выключаем двигатель.

Какое-то время мы не делаем ничего за исключением удержания петли и прислушиванием к ночи.

Мы погружаемся в растущее журчание лунной музыки и в мягкий неотразимый шелест крыльев тёмного пассажира, жаждущих широко раскрыться и унести нас в небо, поскольку мы должны быть очень осторожны. Мы выслушиваем любые звуки, которые могут незаметно, нежеланно подкрасться в нашу ночь нужды. Мы слушаем, и мы слышим стук дождя, вой ветра, и плеск воды на крыше гаража, и треск деревьев, так как приближается летний шторм, и ничего больше.

Мы видим: дом справа от нас - единственный дом, из которого можно посмотреть в гараж, в темноту.

Он тоже пустой, как дом, у которого мы припарковались, мы сделаем это там, где никого рядом, и мы тихо выбрались на улицу, слушая, осторожно пробуя тёплый влажный ветер на запах любых других людей, которых можно увидеть, или услышать, и никого нет вокруг. Мы вдыхаем, глубокий и замечательный вдох, заполненный вкусом и запахом этой изумительной ночи и ужасно-чудесных вещей, которые мы скоро будем делать вместе, только мы и Дурашливый клоун.

И затем Валентайн прочищает горло, с превеликим трудом пытаясь сделать это мягко, тихо, пытаясь избавиться от плотной острой боли на линии вокруг его шеи и понять, как такая невозможная вещь случилась с особенным, чудесным ним, и звук этого раздражает наши уши, как весь отвратительный скрежет множества зубов, и мы сильно затягиваем петлю, достаточно сильно, чтобы прорезать кожу, достаточно сильно, чтобы выжать саму идею издания любого звука когда-нибудь ещё. Он выгибает спину на сиденье, пальцы слабо царапают его горло всего секунду, перед тем как он спадает вниз в тишину с выпученными глазами. Мы быстро выходим из машины, открываем водительскую дверь и ставим его на колени на затенённый тротуар гаража.

“Теперь быстро”- говорим мы. Мы ослабляем леску очень легко, и он смотрит на нас лицом, по которому видно, что оно выглядит тусклее по сравнению с его предыдущем цветом лица. Как мы видим, новое, и чудесное понимание растёт в его глазах, когда мы затягиваем петлю настолько, чтобы донести до него правду этой мысли, и он встаёт на колени, пошатываясь, и продвигается мимо нас через заднюю дверь с жалюзи в темноту пустого дома. И теперь он в доме: последнем месте, где он когда-либо будет жить.

Мы ведём его на кухню и останавливаем, чтобы дать ему постоять несколько тихих секунд. Мы остаёмся стоять близко, позади него, с тугой петлей в руках. Он сжимает кулаки и разминает пальцы, затем снова прочищает горло. «Пожалуйста”, - шепчет он погубленным голосом, который уже вперёд него ушёл в могилу.

“Да”, - говорим мы со всем нашим спокойствием, шевеля краями нашей дикой игрушки. Возможно, он думает, что слышит немного надежды в этом плавном ожидании, и он трясёт своей головой совсем немного, чтобы ослабить натяжение.

“За что?” - прохрипел он. “Это, это просто… За что?”

Мы очень сильно затягиваем леску вокруг его горла и смотрим, как его дыхание останавливается, его лицо тускнеет, он снова падает на свои колени, и перед тем, как он уйдёт в бессознательное состояние, мы ослабляем леску совсем немного, достаточно для того, чтобы небольшое облачко воздуха проникло в его лёгкие через его повреждённое горло и вернуло жизнь в его глаза, и мы говорим ему всё эту полную и весёлую правду.