Территория отсутствия

— Жарко нахгрели хату, ото ж ползимы дрова экономить буду. — Потом подмигнула: — Двоих-то потянешь, хозяин? Чую, не оберешься летом хлопот, — и строго добавила, пряча улыбку в край головного платка: — Девка родится, Александрой покличь. У бабы Шуры небось сладко было? А парень — так тож Александром можно. Шурка — хорошее имя, надежное. А шо дите ваше мой хгардероб покарябало, так после сочтемся. Вы ж до мэнэ ще приидыты, так?

Старая казачка как в воду глядела! В июле родилась Санька, а через пару лет они всем дружным семейством снова нагрянули к бабе Шуре. И ездили еще десять лет, каждое лето, почти породнившись, почти как к себе домой. На одиннадцатый год бабы Шуры не стало, а на двенадцатый не стало и дружной семьи. Пока считали копейки да теснились в хрущобе, оставшейся после тещи, и дружба была, и любовь. Но как дела пошли в гору, появились настоящие бабки. Следом, естественно, потянулись бабы, коллег по работе сменили партнеры по бизнесу, дружеский треп на кухне — презентации, входившие в моду, домашнюю ванну — сауны с девочками для «массажа». Жена плакала, но терпела. Потом седина ударила в голову, а бес саданул в ребро. Может, даже в то, что сейчас сломано. На каком-то банкете в чью-то честь он познакомился с Инкой. Поначалу это смотрелось очередной забавой, затем закрутился серьезный роман. Страхов сказал жене «извини» и исчез. Исчезать, к несчастью, было куда: кроме квартиры в Кузьминках и дачи удачливый бизнесмен втихомолку приобрел еще кое-что. А вскоре случилось то, что случается часто, когда сходятся двое с приличной разницей в возрасте, где один — наивный старый дурак с солидным довеском в валюте, а другая — молодая прожженная штучка, у которой за душой ни копейки. В итоге — вздернутые, как на дыбе, конечности в гипсе, сломанные ребра, чужая койка и бесплодные мысли.

По оконному стеклу кто-то вдруг постучал. Павел Алексеевич, кряхтя, развернулся к окну. Серо-голубая головка, черные бусины глаз и наглая важность индивида, уверенного, что можно подглядывать за чужой частной жизнью. Голубь и человек уставились друг на друга, попялились несколько секунд и расстались. Один нехотя отвалил с подоконника, другой остался в доме. Оконный стук тут же сменился осторожным дверным.

— Наташа, — обрадовался Страхов, — я давно не сплю, заходите! — Павел Алексеевич не любил рефлексировать. Если б не эта царапина, никогда не запетлял бы зайцем по прошлому. О том, что с самоанализом он вчера засыпал, а сегодня проснулся, прагматик почему-то забыл.

— Доброе утро! Как спалось?

— Отлично!

— Молодец, — похвалила гостя хозяйка, — выглядите вполне прилично. — Она была свежей, чистой, как снег, с которого только что слетел голубь.

— А мне в окно голубь стучал, — похвастался Страхов. — К чему это?

— К доброй вести.

— Для меня лучшая весть — ваше появление, Наташенька. Вы, как солнце, освещаете собой все вокруг. Даже ярче, чем солнце!

— Когда мужчина начинает отпускать комплименты, значит, он оживает.

— Наташ, откройте окошко, а? Настежь!

— Нет. Сейчас мы будем приводить вас в порядок.

— Мне кажется, я еще не успел обрасти, — провел он пальцами по подбородку.

— Зато успели зарасти грязью. Сейчас вымою вас, потом проветрю комнату и накормлю завтраком.

— Не надо меня мыть, — запаниковал Павел Алексеевич. — Я не грязный. И между прочим, давно не ребенок.

— Это заметно. Но взрослый тоже должен быть чистым. Завтра приедет Петр. Если ему не понравится ваш внешний вид, он мне голову оторвет. — Она направилась к двери и бросила с улыбкой через плечо: — А безголовой быть неприлично, верно? — за эту улыбку любой согласился бы даже на плаху.

Вернулась Наталья с неизменным чайником, махровым полотенцем и низким ведерком, в котором болтались мыло с губкой. Придвинула табуретку, водрузила шайку, налила из чайника воду.

— А теперь закройте глаза, расслабьтесь, — и улыбнулась. — Я же говорила, что умею многое.

...По телу скользила не губка — ангел водил крылом. Кровать золотили пятна от солнца, кожу гладило мыло, чуткие пальцы осторожно массировали плечи и спину, пьянил дурман из мяты на молоке — так происходит знакомство с раем. Ни о чем не думалось, ничто не заботило, ничего не хотелось. Разве только — продлить это блаженство.

— Вот и все. — Она взбила подушку, вернула на трон из пера и пуха. В солнечном столбе закружились пылинки.

— А убрали-то неважно, хозяюшка, — обнаглел Страхов. — Вон сколько пылищи летает.

— Летать — не ползать, — хозяйка натянула гостю на нос одеяло и распахнула окно. — Не замерзнете?

— Не-а!

Через десять минут довольный Страхов наворачивал овсянку, искоса поглядывая на аппетитную горку горячих, блестящих от масла блинов.

— Не торопитесь так, Павел Алексеевич. Никто не отнимет.

— Кто знает? — промычал с набитым ртом Страхов, отпил чаю и потянулся за следующим блином. — Когда-то давно я общался с одной казачкой, бабой Шурой звали. Мудрая была старушка, доложу вам. Так она любила повторять, что хороший работник — это хороший едок. А я, между прочим, работник отличный, меня даже не раз грамотами награждали как победителя соцсоревнований. Я ими в свое время летний туалет обклеил на даче, получилось очень даже неплохо.

— Павел Алексеевич, за вами жена приедет?

— Сестра. А может, водителя вызову. Но сначала позвоню Светланке. Она, наверное, там с ума сходит. Никто ж не знает, где я, — просвещал он, уплетая блинчики.

— Она младше вас?

— Старше.

— Намного?

— О, да! На целых две минуты.

— Так вы двойняшки?

— Так точно, и это, доложу вам, нас устраивает вполне.

— Я знаю. У меня ведь тоже два брата. Без них мне бы не выжить.

Павел Алексеевич дожевал последний блин, выскреб ложкой розетку с вареньем, допил чай и, довольно отдуваясь, откинулся на подушки.

— Вы, Наташенька, не смогли бы вылечиться, прежде всего, без хороших лекарств и толковых врачей. Последних, кстати, в наше время днем с огнем не найти, свети не свети. А за завтрак спасибо, потрясающие блины! И варенье классное, мое любимое, из вишни. Умеете вы угадывать вкусы.

— На здоровье. — Она взяла поднос и сделала шаг к двери.

— Постойте, — ухватил ее за руку Страхов и скривился от боли: — Черт!

— Вам нельзя делать резких движений, Павел Алексеевич, — разволновалась Наталья. — Конечно, я побуду с вами, если хотите. Я же все равно ничем не занята. Только посуду вымою.

— Вы заняты мной. А я наглею, требую все больше и больше, так?

— Не так, — улыбнулась она. — Подождите минуту, сейчас приду.

Она вернулась с гитарой.

— Наташа, вы ангел! А может, колдунья? Как вам удается прочитывать чужие мысли?

— Что спеть?

— А все! Все, что знаете. Но если можно, начните с той, что пели тогда в своей комнате, про поезда.

— Нет, повторяться не будем. — Она пробежалась по струнам и запела неожиданно низким грудным голосом:

— Петр Великий, Петр Великий,

Ты один смелее всех,

Для чего на север дикий

Понесло тебя на грех...[4]

Это была совсем другая Наташа. Не та, что тащила на себе по снегу двоих, не та, что невозмутимо подпихивала под чужой мужской зад больничную утку, драила, как юнга, полы, пекла пироги с блинами, брила, мыла, и не та, что читала сказку. Освещенное солнечным светом, выводило мелодию чудо, которому только по глупости дали человечье имя. Она воспринималась даже не как молодая красивая женщина, от которой потерять голову запросто может любой мужчина, нет. В ней таилось что-то непонятное, необъяснимое, недоступное, от чего переворачивалась собственная душа и менялось восприятие мира. При всех достоинствах и талантах в ангелы она не годилась, но и чертовкой назвать ее было нельзя. Однако разглядеть в этой белобрысой смуглянке и то, и другое не составляло никакого труда. Павел Алексеевич порадовался, что оставаться здесь долго ему не придется, иначе сгорит он с этой Натальей, как швед под Полтавой.