Место под облаком

Я вглядываюсь пристально в глубокую черно-зеленую, таинственную и призывающую тьму дальнего бора, и в юную березовую рощицу, до краев наполненную солнечной плотью, и в сарай, кособокий, дряхлый; хочу точно запомнить и описать узор декоративной порезки по передним скатам богатого дома, его голубые, с бубновыми тузами посередине, ставенки; необходимо определить и запечатлеть цвет и расположение камней на обочине, и почкообразную форму гусиного прудика в ложбине, и причудливые изгибы ствола засохшей ветлы, похожей на какое-то чудище стоеросовое из воинства нечистой силы, застигнутое третьими петухами на месте сатанинского шабаша, да так и оставшееся тут навсегда пугать неожиданным хриплым скрипом ночных путников.

Молчаливые вороны сидят на поперечине телевизионной антенны; ветер задирает им подол, тогда птицы недовольно каркают и меняют положение, как неуклюжие флюгера.

Влажный душистый ветер… Сколько неразделимых запахов у тебя, весенняя земля!

Я узнаю и снова люблю здесь все. И меня постепенно заполняет тайная гордость — я уверен: нечто великое и великолепное уже готово приоткрыться и явить моему благодарному взору таинственное сокровище, лишь зыбкой оболочкой которому служат и камни у грязной обочины, и глинистые проселки, близкая опушка, сарай, церковь, и само небо в лазурных проталинах.

О, бессилие слов для выражения красоты и радости! Вот ведома радость и видна, открывается красота, но бессилие слов все еще изведаннее, и все же надо пытаться, не названное — не существует. «Не нами бессилье изведано слов к выраженью желаний — но очередь наша, и кончится ряд испытаний не нами».

Недолгий путь по размякшей дороге, и я в лесу.

4

В тот октябрьский день, когда мы, безрассудные, вздумали отправиться на реку Медведицу, с утра было тихо и сухо, словно осень приберегла для нас последний свой погожий день. Но, как только приехали в Погорельцы, в небе что-то набухло и лопнуло, и повалил снег с дождем, снежинки были как куски мокрой ваты. Мутная сивая завеса отделила от нас весь белый свет. Я растерялся, куда-то сбегал, выяснил — автобус обратно через часа три, всего-навсего. Можно было где-нибудь пересидеть. Но ты сказала: «Нет, все равно пойдем в твою несчастную Черемуховую Долину, а вот это все скоро сдует, не бойся». Мы обрядились в прихваченные офицерские плащ-накидки и, видя из-под капюшонов только дорогу под ногами, глубокие колеи которой были заполнены как бы клейстером, удручающей смесью снега и воды, пошли к лесу. Мы болтали о каких-то баснословных пустяках, заглядывали друг другу в «домик», под капюшоны, мы целовались до одури у каждого столба, напрочь теряя всякое ощущение времени и действительности, я отнимал у тебя размокший на дожде пряник, ты много и странно смеялась, и еле-еле приходили в себя после поцелуев, и я не помню — что нас смешило, наверное, очевидная абсурдность нашего предприятия мнилась невообразимо комичной. Пряник развалился и сгинул в снежной жиже. И ничего не существовало, не было ничего пред всяким возникающим мгновением, все было впервые…

А стоило только нам войти в лес, как ненастье начало стихать по моему хотению и твоему повелению, и по внутренней мольбе нашей. «Вот видишь, — торжествовала ты, — еще и солнце будет!» Я и сам несказанно обрадовался и полез было с поцелуями, но — «А теперь не мешай немножко, — отстраняясь, тихо сказала ты. — Только ненормальные в такую погоду ездят в лес. Значит, во всем этом мире мы одни, совсем одни. Я пойду вперед, а ты пока не догоняй». Теперь, только теперь знаю я — ты хотела увидеть мой лес моими глазами. «Пожалуйста, налево! — иногда кричал я, волнуясь и боясь, что ты пропустишь взглядом необычную, по моим понятиям, кочку, сосну, рябину. — Обратите, обратите же ваше благосклонное внимание направо! Уникальный бревенчатый мосток через невиданной красоты ручей и дорога в логово кикимор и шишиг лесных!» Это была странная резвость, как бы с маленьким оттенком ревнивой зависти к тебе, впервые оказавшейся здесь, в месте вполне заурядном с точки зрения нормального человека. «Иди сюда!» — остановившись, издалека крикнула ты. Я — бегом, по грязи, оскальзываясь… «Все же среди деревьев и всего такого мне как-то одиноко. Они тут все сами по себе, я их не чувствую, им же нет до меня никакого дела. Я только тебя чувствую». — «Сейчас, понимаешь, невыгодное освещение, слишком слабое, потому так серо и мрачновато, — мямлил я, еле живой от твоего признания, но и капельку огорченный за мои деревья, огорченный, что все окружающее не стало, пока не становилось и твоим. — Солнца, видишь, нету, вообще хмурь такая кругом, потому и невыразительная… это самое… картина невыразительная. Подожди вот…» — «Ах, да ты ничего не понимаешь! — горячей мокрой ладонью прикрыла мне рот. — Я только тебя чувствую пока. Пока! Но уже… Я хотела бы побыть веткой или сосной, или птицей, или подснежником, или травой, лучше всего травой весною, но чтобы недолго, а после опять человеком, представляешь, как бы тогда можно было смотреть на все, как понимать и чувствовать! Какая у тебя самая любимая трава или цветок?» — «Купальница, — сказал я, — такие золотые бутончики». — «Ну вот. Я такой цветок не знаю. Но ты мне потом его покажешь, как будет другая весна». — «Купальница только здесь цветет, в Черемуховой Долине». — «Значит, сюда приедем. Побуду купальницей. А потом можно и берегом, и лесом, и рекой, и всем-всем, что ты любишь. Тогда тебе больше ничего не надо будет любить, кроме меня! Вот как. Тогда ты пропал. Понимаешь? Тогда у тебя ничего не будет, только одна я буду везде».

5

Река Медведица еще в разливе.

Низкий деревянный мост притоплен. Вокруг облепленных сором, торчащих из воды перил вихревые водовороты, воронки.

Стою, почесывая в затылке. Никак не хочется лезть в мутную ледяную воду.

На том берегу челн. Антихарона не видать.

Долго не могу дозваться лодочника. Спит, раскиснув от самогонки и солнышка? Глухой?

Из-за штабеля плавника, сложенного колодцем, чтобы побыстрее просох, вьется слабенькая струйка дыма костра. Перевозчик, разок выглянув на зов, словно забыл обо мне навсегда. Ну понятно, одиночек не перевозим, только группами. Так, что ли? А ведь смотрел пристально и долго. Выходит, не признал во мне ни начальства, ни другой важности, а только праздную заботу посторонней жизни.

Потом, уже на воде, он разъясняет:

— А какие теперь тут начальники? Праздник же, первомай трудящихся и свободных колхозников. А кому-то перевозить прочих граждан надо? Тут, к примеру, охотники бывают. Вот я и служу сам по себе, единолично, исключительно по природной необходимости и натуральной сознательности.

— Так отчего же не приплыл сразу? — не понимал я особенностей его единоличной службы. — Сколько я орал, охрип даже.

— Так ить че. Выдержка нужна. А как же?

— А зачем это?

— Так ить че. Вот ежели у человека натуральная нужда есть, он поорет сколько надо. А если он так, попусту шатается, поорет-поорет да бросит, уйдет обратно себе. Зачем транспорт попусту гонять?

— Вон чего, — улыбаюсь я. — Чтобы труд твой, стало быть, особо ценили.

— Понимаешь правильно, мил человек, — строго глядя на невинную водную стихию, говорит перевозчик. — А то живо затуркают. Дед туда, дед сюда, не поспеешь везде-то. Рази поспеешь? Не-е, никак. Спешить чего, не последний день живем.

Я сгоняю с лица улыбку. Серьезный работник с философическим уклоном. Штормовка у него какая-то странная — топорщится, словно из картона.

— Так ить че. Я ее в восках с керосином варил. Зато теперь никакую влагу нипочем не пропускает, хоть ливень, хоть что. А случись утопнешь — так она как пузырь, из любой пучины спасешься.

— Говорят, какими-то квасцами надо пропитывать.

— С квасами не надо, от них материя ржавеет.

Представилось, как в сегодняшнее майское утро, день праздничный, никому в общем-то ненужный дедок со всей серьезностью, эдакой намеренно медлительной обстоятельностью собирался на свою единоличную службу, ворчал и покрикивал на старуху и невестку, чтобы те поживее собирали «тормозок», еду. А домашние суетились, доставали из погреба холодец и грибы-огурчики, ждали гостей, привычно и беззлобно посмеиваясь над стариком и его причудами, «натуральной сознательностью». А он весь год тайно и тихо ждал недолгого разлива маленькой речки, этих майских праздников, чтобы снова оказаться нужным и незаменимым здесь, на переправе.