Место под облаком

Студент и студентка молчали, потупившись, отрешенно глядя в остатки своего пиршества.

От угрей ничего не осталось, оказалось, что они съедобны целиком.

— Ладно, все! — неожиданно громко произнес учитель! — На посошок и на пристань! У меня любимое место пристань. Давайте дружно, а, ребята?

Обращался он почему-то к студентам, парня так даже потрогал за локоть, а до девушки Кати не дотянулся.

Мы в хорошем темпе закончили трапезу и вскорости были на пристани.

Обнявшись за плечи, стояли мы трое посередине ее, студентка со своим спутником чуть поодаль.

Мне было великолепно: свободно, легко, возвышенно как-то, даже и гордо — как тому литературному герою, сказавшему о себе в весьма относительно подобной ситуации: слева английский посланник, справа французский посланник, и я — между ними! Все мы покачивались чуть-чуть, подчиняясь ветру и головокружительному распахнувшемуся перед нами простору. И восторженно молчали, глядя на волны, туманящиеся дальние острова и лесные кромки.

Плескались темные волны светлого древнего озера, ветер был умеренный и попутный, дул нам в спину. Клочковатые тучки осени украшали горизонт и глубокую предвечернюю синеву небосклона. Острова походили на спины всплывших косматых чудовищ. Чайки реяли и орали!

И учитель, освободившись от наших объятий, отважно шагнул к самому краю пристани и проорал всем нам и простору, и водной стихии, и всему миру поднебесному:

— А и то… город наш меж рек и моря, подле гор да поля, между дубов да садов, средь озер многорыбных да воплей надрывных!..

— Га-га-га, — заржал краевед. — Ой, вспомнил, это же Сашка наш блаженный чего-то такое изображал, ага!

— Ах да, приезжай ты к нам летом! — обернулся учитель. — Приезжай навсегда, уж тогда все покажем в самом лучшем виде.

— А камень какой-нибудь неведомый есть тут у вас? Или нету? — поинтересовался я, но не услышали. Порыв ветра подхватил мои слова, отнес в окраинные тополиные переулки, за рощу и овраг, и бросил там в траву.

— Экзотика, — говорил учитель, — экзотика есть, самая настоящая экзотика. Вон на тех островах есть внутри озера, а на них, этих внутренних озерах, в свою очередь, острова, там до сих пор живут несколько схимников, отшельники, акридами, травой да рыбкой питаются, грибами-ягодами, плоть изнуряют, ни с кем не общаются, разве не интересно проникнуть к ним?

— А гулянья? — спросил я громко, борясь с крепчающим ветром. — Гулянья когда тут в разгаре, чтобы все в кокошниках и все такое, беседки, пожарные команды и карусель с фейерверками?

— Всегда! — раскинул руки краевед. — Разве ж не видать? У нас та-ак. А хто эта… хто либо пьяный напьется, ему спать нихто не помешает, везде устланы постели мягкие, перины пуховые, а есть и такие перины, что каждая пушина полтора аршина, и подушек гора, да в них полтора пера! А похмельным людям готово похмельных ядей соленых на деревянном блюде, всем хорошим людям хватит, а капусты, косым глаза вправлять, великие чаны, огурцов да рыжиков кадушки, в торбах соленые сушки, и груш, и редьки, и чесноку по вот такому клоку, каждое с кулак, не ест только дурак, и всяких похмельных яств невпроворот, всяк открывай рот! Приезжай, а? Нам же одним тут не справиться нипочем!

— А теперь я, — неверной рукой отодвинул краеведа прочь с горизонта учитель, — а ну-ка, не засти! А еще у нас есть… озеро недобро велико, наполнено вина двойного, дюже ломового, и кто хочет, испивай да песню запевай! Хоть вдруг зараз по две чаши, никого не спраши, да тут же близко и пруд меду, и тут всяк хоть ковшом, хоть ставцом, хоть припадкою или горстью, напивайся всякому вволю гостю, да близко ж того болото пива, ходи близко, тропа не крива, тут всяк пришед пей да на голову лей, и никто не оговорит, ни слова не молвит супротив…

— О! — вырвалось у меня. — Это да, здорово, если так!

— Не-а! — верещал краевед. — Нихто! Всего много и все самородно, всяк пей да жри вволю, и спи довольно и наслаждайся любовью…

Пританцовывали учитель с краеведом, исполняя все эти неслыханные прелести и забавы, и запас текстов, кажется, был бесконечным, слово росло из слова, фраза из фразы, кружева да гроздья веселья и просмеивания, неуемного озорства. Подпрыгивали в раешник студенты, девушка смеялась, запрокинув румяное личико к небу, и небо смеялось солнечными своими прогалами, тучки кружились только над нами сгущающимся хороводом, напрочь позабыв, что странники.

— Девушки как тут, чтобы прохлаждаться любовью, в селеньях есть? — интересовался я. — Есть, чтобы коня остановит и в горящую квартиру сходу? Есть, я спрашиваю, или нет?

— Есть, есть, все есть! — чуть не хором откликались друзья. — Веселись, душа!

И тут же хором заголосили, уморительно кривляясь и жестикулируя, как скоморохи:

— А приданого у них… Хоромы красные расписные,

два столба в землю вбито, третьим покрыто,

а рядом конь гнед, шерсти на нем нет,

об один копыт, да и тот сбит,

да сорок шестов собачьих хвостов,

да сорок сороков кошачьих окороков,

да шисят пуд собачьих муд,

да семьсот кадушек соленых лягушек,

и токмо один сундук с дырястым бельем голландским,

да семь сундуков с бельмом,

а в заветном — липовые штаны да дубовые простыни,

рубахи вышитые моржовые да портки ежовые,

ароматник с блохами, табакерка с клопами,

сорочка с выстрочкой да болячка с прыщечкой,

пятьсот аршин паутин да семяст пуков пауков,

да пол-аршина гнилых холстин, синяки да коросты, да чирьи толсты,

а еще наследство бабки Василисы,

дохлые пятигодовалые крысы…

Аа-э, стоп! Давай теперь о красе писаной невестиной. В песнях поносных воздуряем тя!…

Ше-ея-а… у ней журавлина,

а в носу растет калина,

рожа рыжа и в животе грыжа,

а уж как нога хороша да толста,

да длиннее другой на полста,

собою баба досужа,

а как не посцыт, сразу лужа,

во какая невеста дородна,

жопа крива да благородна!..

Во какая скоморошная перспектива ждала меня на этом благословенном берегу, где пока стоял я, уже не между своими товарищами, уже безнадежно сам по себе, едва ли не посторонний им всем, резвящимся и веселящим меня. Жизнь тут цвела красная да разудалая, сиял вечный праздник, пир на весь мир, среди чумеющего ветра, среди старины неизбывной да красоты зазывной, чего у них тут еще?

Студенты, синенькие, обнявшись, притулились с подветренной стороны кассовой будки и тихонько что-то напевали, улыбаясь друг дружке лицо-в-лицо, поглядывая изредка на белый маленький пароходик вроде речного трамвая, он колыхался, теплоходик, он робел причаливать в такую штормовую погоду. «Ты у меня одна-а… словно в ночи луна, — пели студенты, — словно в бору сосна, словно в году весна…»

Учитель и краевед, положив руки на плечи, спорили, впрочем, абсолютно миролюбиво, о дне рождения пращура ихнего, преподобного Евстафия Осташко, пришлого невесть откуда, рыбаря озерного, об уникальной важности Селигеровского пути из варяг в греки, и когда на озере в этом году будет ледостав, и о том, кто из них кого больше уважает и любит, а про меня забыли, уже навсегда забыв и о моей любви к ним, и при этом хлопали друг друга по плечам и бокам, обнимались, приникали на мгновение в слезах подлинной радости, а то, внезапно отстранившись, с посуровевшими лицами молча и грозно мотали указательными пальцами у самого носа собеседника: ээ-э, эт-то ты мне брось тут!..

«Нету другой такой, ни за какой реко-ой, нет за тумана-ми-и, дальними странами-и…» — выводили студенты, подстраиваясь под вой ветра.

Наконец кораблик причалил.

Я рванулся в кассу:

— До конечного пункта, один билет!

— И обратно?

— Нет, только туда, обратно нет.

Кассирша глянула, как на чокнутого, дала кудрявую ленту билетиков.

— Конечный — деревня Исток, это где Волга начинается, другой рейс оттуда только через трое суток, вам понятно?