Страница 7 из 35
Влад прошел мимо. Он пока еще чурался политики. Он вообще был раздражен обстановкой. И грубо отказал двум пожилым джентльменам, предложивших распить в ближайшем подъезде на троих стаканчик мартини. Джентльмены обиделись и ушли, сердито попыхивая пятидюймовыми цигарками из Гаваны.
В почтовом ящике Влада поджидали три вещи. Первой была «Советская Австралия» за 6 апреля, второй денежная бумажка, а третьей — до безумия велеречивая записка. Хулиган-рецидивист Коля сердечно благодарил своего благодетеля за своевременно оказанное последним материальное содействие и возвращал взятую в долг суммы с разумным процентом вместе с уверениями в своем искреннем уважении.
Херня какая-то, подумал Влад.
Он пытался уснуть.
Но с каждой секундой в дверь звонили настойчивее.
Нехотя он поплелся в прихожую. Нехотя подошел к двери. Нехотя произнес:
— Кто там?
Молчали.
— Ну кто там? — поддельно бодро переспросил он, с испугом наблюдая в глазок.
А было от чего! За дверью стояло нечто: трое небритых ребятишек лет двадцати, вида неумного, с цепями на шеях, маленькими глазками и косыми ухмылками на помятых рожах. Один жевал сигаретку, другой поигрывал железным прутом, третий хотел витиевато выматериться, но у него не получалось, язык заплетался…
— А здесь такой не живет, — на всякий случай заметил Влад, хотя его ни о чем ни спрашивали.
Но мало ли…
— А нам такой и не нужен, — сказал парень с прутом. — Мы к тебе.
— А может, не надо? — спросил он.
— Как же надо, когда надо? — удивился витиеватый. — Мы же ради этого и пришли!
Дверь хлипкая, через окно не уйдешь — вот нескладно, вот беда, неужели конец?
— А зачем вы пришли?
— Тимуровцы мы, — шмыгнул носом витиеватый.
Группировка Тимура была известна: ребята резали всех, включая нерусских и прокуроров. Тима знали как отмороженного. Говорят, он сам рубил должников. Топором. В кровавые куски.
— Тимуровцы мы, — пустился в рассказки парень с прутом. — Людям помогаем. Пожилым особенно. Дрова там наколоть, воды принести, лампочку ввернуть, постирать, еще чего. Так вам это… постирать ничего не нужно? Я умею. А вот он, знаете, как лампочки вворачивать может? Залюбуешься! И главное, ловко так, с шутками, с прибаутками — старушкам очень нравится, они в очередь на него стоят. А вон тот дрова колет. Хрясь! И даже щепки не летят. Чем больше выпьет, тем сильнее колет. Вы его подпоите, сами увидите.
— Да нет, спасибо, не надо пока.
— А жаль, жаль, — повздыхали за дверью молодые люди.
Парень с прутом не растерялся.
— А давайте мы вам бутылки сдадим? А деньги, если не возражаете, вам же и принесем. Или в магазин отправьте. За колбаской, за хлебушком. Пенсионеры любят нас туда посылать. Вон его особенно.
Провоцируют, думал Влад. Но молодые люди потоптались полминуты и честно ушли.
Вместо них пришла соседка с нижнего этажа, невзрачная толстая тетка, немолодая и с прибабахом, к тому же честная до занудства.
— Владик, помоги, — попросила она.
— Отчего не помочь? С удовольствием, — соврал он.
— Племянница у меня живет, — пожаловалась соседка. — Ох и проказница, ох и дрянь она у меня. Вчера наркотик курила. Четырнадцать лет всего, а мороки на все двадцать. Под Новый год друзей навела, и такое с ними делала…
— А чего такое? — поинтересовался Влад.
— Сексом, наверное, занимались, — прошептала тетка, тараща свой левый глаз. — Уж я-то знаю. Без этих самых, наверное.
— А я при чем?
— А я на базар пошла, — сказала тетка. — Ты уж посиди с моей озорницей, стихи ей почитай, музыку послушайте, книжку ей дай. Картинки порисуйте. Лишь бы не озорничала, курва. Пусть лучше с тобой чем угодно занимается, чем с этими негодяями.
Девчушка казалась сметливой и не по летам женственной, и не по зимам накрашенной. Большеглазой. Длинноногой. Не девчушка уже. Зашла, покачиваясь. Прошлась, покачиваясь. Села и продолжала качаться в кресле. А чего бы ей, маленькой, почитать? Не «пентхауз» ведь?
Можно, конечно, сказки травить. Про царевну-лягушку, про Ивана-царевича, про мальчика-с-пальчик, про мать-и-мачеху, про иван-да-марью, про чуду-юду, и еще что-нибудь русское, желательно — народное. Только скучно ведь.
— А давай я научу, чего ты не знаешь? — предложил Влад.
— Я все знаю, — улыбнулась девчушка. — И про член, и про Камасутру.
— Ты мне это брось! — сказал Влад. — Такое все знают.
— Да, наверное, — тихо ответила большеглазая. — Лет с двенадцати.
— То-то и оно, — сказал он. — А давай литературу читать? Запрещенную-то?
Не стал он ее сказочками тешить про иван-чай. Как встал во весь рост, да как загнул про апперцепцию — у девчушки от восторга глаза расширились. А он все Кантом трясет, цитатки из него вытрясает, а у малолетней аж слезы на глазах, от восторга, видимо.
Разобрались они с критикой чистого разума, другим занялись. Вот те время, вот пространство, а вот и Господь Бог, а вот и гносеология, мать ее. Слушала девчушка с открытым ртом и разинутыми глазами. В кайф пришелся Иммануил, даром что незаконно проданный.
— А теперь поклянись, — потребовал юноша.
— Я поклянусь!
— Небом и землей, — уточнил он.
— Небом и землей, — сладко повторила она.
— Мамкой и папкой…
— Мамкой и папкой…
— И всеми будущими любовниками!
— И ими тоже…
— Что никому не скажу, чем мы тут занимались.
— Разумеется, — просто сказала она.
Расстались они молодые, счастливые сполна и собой, и миром, одним словом, начитанные до маковки. Отсыпаться пошел Влад, но не судьба, наверное. Через два часа нагрянула соседская тетка.
— Ты чего, паскудник, наделал? — вопила она.
— Развлекал вашу дурочку, — объяснил он.
— Что? — орала она дурным голосом. — Как ты сказал?
— А как ее еще развлекать?
Женщина застонала. Глаз выкатила, зубом скрипела, а ногтем норовила царапнуть импортные обои.
— Картинки рисовать, музыку слушать, — плакала она. — А ты что сделал? Лежит она сейчас, встать не может, бредит про какую-то онтологию. Есть не хочет, пить не хочет, метафизику ей подавай. А я где возьму? Мы бабы простые, академиев ваших поганых не кончали.
— Это пройдет, — философски заметил он. — Полежит и встанет.
— Сволочь ты, — просипела тетка и хлопнула его в ухо.
Хотела за чуб оттаскать, но пожалела, видать. Так и не помяла лихие космы, только плюнула в сердцах и ушла восвояси, или еще куда ушла, куда обычно уходят злобные некрасивые тетки… Наверное, к добрым и дурным дядькам, состоящих при них в мужьях, куда же еще? (Разумеется, к добрым, поскольку недобрый дядька такую бы, наверное, сразу порешил под покровом первой брачной ночи).
Влад оплакивал свое ухо. И так он его оплакивал, и по-другому, даже лечить хотел, а оно и так перестало маяться. Вот и славненько, думал он, вот и весело.
В разнесчастную железную дверь стали бить сапогом. Может, били и чем иным: трубой, скажем, или дубинкой, или кулаком, или телевизором, или водородной бомбой. Но он интуитивно чуял, что сапогом. Насмотрелся в детстве киношек, где плохие ребята вышибали хорошим парням двери своими грязными сапожищами. Тимуровцы? Тетка? Развратная кантианка?
Адольф Гитлер? Хан Батый? И один дома, и нет спасения.
Там стояло похлеще, чем хан Батый. Недоброе стояло, ох, недоброе. Мужик. Руки в татуировках. Шерсть-то дыбом, слюна изо рта вытекает. За спиной автомат, а в руках какие-то документы.
— Именем закона, козел, — хрипел он.
— Но вы же не сотрудник правопорядка?
— Я-то?
— Ну из милиции же?
Мужик ощерился.
— Так твою растак, пацан, не ментовский я. Я круче, пацан, запомни — я Кагэбэ.
— Ух ты!
— Не ух ты, а ух вы! Уважай, пацан, контору. А то выцепим. Открывай, короче, ворота — смотрю на них как баран.
Делать нечего, распахнул.
— Как фамилие твое, дятел?
— Владислав я… Ростиславович… Красносолнцев…
— А у нас записано, что ты Вовка, — подивился мужик.