Взрыв в Леонтьевском

— Петр, царствие ему небесное, говорил, что шестидесяти пудов динамита хватит, — напомнил Донат.

Азов рассердился — он не терпел некомпетентных суждений обо всем, что касалось взрывов.

— Ну, что Петр, Петр! Может, и двадцати пудов хватит, а может, и ста мало! Это не бомбу снарядить, тут точный расчет потребен. И как шашки расположить (показывает руками), в каком порядке… Какое взрывное устройство поставить. Шутка ли, такую махину поднять. Здесь спец нужен настоящий.

Какое-то время трое идут молча. Вдруг Донат останавливается, чуть небрежно, вроде бы вскользь, говорит Глагзону:

— Вот что, Яков… Боюсь, у этого твоего Мити не только уши, но и язык длинный…

Глагзон равнодушно кивает головой:

— Понял. Украдем.

Словечко было из махновского жаргона. «Украсть» в окружении батьки означало «убить»…

Вдруг и разом оборвалась благодушная тишина в комендатуре МЧК. Захлопали входные двери, слились топот сапог, грохот прикладов об пол, гомон возбужденных голосов… То вернулась с задания, завершившегося короткой, но злой перестрелкой, группа чекистов под командованием самого Мартьяныча, как называли между собой Феодосия бойцы ударного отряда. (После ухода Манцева он тоже уехал к Савеловскому вокзалу, где его уже ожидали в укромном месте участники намеченной в большом секрете операции.)

Еще не остывший после схватки Феодосий выгрузил на стол перед дежурным помощником коменданта груду револьверов, пистолетов, финок, гранат, документов и денег. Выложили не вместившееся в карманы оружие и другие бойцы.

— Ого! — уважительно отозвался дежурный. — С полем тебя, товарищ Мартьянов. Неужто с бандой Айдати кончили?

— С ним, гадом! Считай, после Кошелькова и Сабана последний крупный главарь оставался. Целый год всю Бутырскую и Петровский парк в кулаке держал. Четыре кооператива и двух убитых милиционеров за ним числил…

— Даешь, Мартьяныч! — восхищался дежурный. — А теперь жми к Манцеву. Он как из МК вернулся, уже два раза тебя спрашивал.

— Иду…

Через пять минут Мартьянов уже докладывал заместителю председателя МЧК о ликвидации опаснейшей банды рецидивиста Дмитриева, известного в уголовном мире под кличкой Айдати. Факт сам по себе отрадный и значительный — действительно, крупных, хорошо организованных, подвижных и крайне жестоких банд в Москве теперь не существовало. Конечно, бандитов, воров, спекулянтов, скупщиков краденого оставалось еще хоть пруд пруди, но уже одиночек, небольших шаек. Бороться с ними было куда легче и МЧК и угрозыску. Но меньше всего Феодосий собирался утешаться и довольствоваться этим бесспорным обстоятельством. Его волновало нечто совсем другое, и об этом другом он и заговорил с Манцевым незамедлительно после завершения обязательного и очень сжатого доклада о том, как он вышел на ту квартиру на Селезневке, где укрывалась головка банды.

— Понимаете, Василий Николаевич, — излагал суть дела Мартьянов, — я давно приметил, что очень уж шустро уходил от нас каждый раз этот самый Айдати. Хлоп! — взял кассу — хлоп! — и нету его, словно корова языком слизнула. И ни одной осечки… Кошелькова банду ликвидировали, и Сабана, и Гришки-Адвоката. Этот — как заговоренный. А у него, оказывается, документ! — Мартьянов шлепнул на стол перед Манцевым найденный в карманах убитого мандат. — Пожалте! Командир Третьего Татарского стрелкового полка. Бланк, печать — настоящие. А среди трупов бандитских подарочки и того краше… Один оказался наш сотрудник Гец, другой комендант Сущевского военкомата Желобов. Еще одного живым взяли. Установили личность — милиционер первого Бутырского комиссариата Смирнов. То-то они каждый наш шаг наперед знали! Чуяло мое сердце, захват готовил в секрете, людей отбирал лично, на операцию поехал, сказал, что домой обедать…

У Манцева окаменело лицо. Он знал, конечно, о случаях, и далеко не единичных, проникновения и контрреволюционеров, и просто уголовников в советские органы и учреждения. Вот только что, 16 сентября в Ревтрибунале закончилось рассмотрение дела нескольких бывших чинов Центророзыска, оказавшихся пособниками бандитов. Помнил и дело Центротекстиля, когда предателями были два сотрудника ВЧК. Относиться философически спокойно к подобным фактам было невозможно. Каждый такой случай Василий Николаевич, человек честнейший, воспринимал как личное оскорбление и переживал соответственно. Чистота чекистских рядов была, в его представлении, основой основ всей деятельности чрезвычайных комиссий. Партия направляла на работу в ЧК самых закаленных, проверенных, безукоризненных во всех отношениях товарищей. Казалось бы…

Да, он понимал прекрасно, что враги, ненавистники Советской власти, наконец, проходимцы всех окрасок, каких всегда поднимает волна бурных общественных катаклизмов, непременно будут стремиться проникнуть и в правящую партию, и в Советы, и конечно же в ЧК. Этого следовало ожидать, это можно было предвидеть, этого следовало не допускать ни в коем случае, и об этом нужно было помнить днем и ночью…

Взвешивая каждое слово, тяжело произнес Манцев продуманное уже тысячу раз:

— Видишь ли, товарищ Мартьянов… Каждая революция имеет одну неприглядную, хотя и преходящую черту: появление на сцену всяких проходимцев, наемных дельцов, авантюристов, просто преступников, примазывающихся к власти с корыстными или иными преступными целями. Они причиняют революции колоссальный вред.

— Уже и к нам пролезли, гады!

— Пролез негодяй Гец. Но подозревать врага в каждом нашем товарище негоже. Задача ЧК в борьбе с врагами революции, а не в создании этих врагов там, где их нет. Горе тому чекисту, который станет на этот путь. Подозрительность в нашем деле гибельна. Мы должны быть бдительны и решительны в нашей борьбе с контрреволюцией, но и осторожны.

Мартьянов остывает:

— Вы правы, конечно, товарищ Манцев. Нельзя о товарищах плохо думать, только и за одного такого Геца обидно.

— Мне тоже. А как он у нас оказался — выясним. И с виновных спросим. Хорошо спросим, не сомневайся!

…Именно Манцева партия всего через несколько недель назначила на ответственную должность начальника Центрального управления чрезвычайных комиссий Украины, когда потребовалось решительно очистить их от проникших туда в неимоверном количестве чуждых и даже прямо вражеских элементов. Манцев справился тогда с этим поручением. Ответственным и горьким. Горьким, потому что он был одним из немногих, кто понимал в полной мере и осознавал опасность, которую мог представить чекистский меч, попавший во вражеские руки. Именно эти руки срубили через двадцать лет его красивую голову…

Почти в этот самый час Дзержинский и Мессинг ехали на открытой машине от Калужской заставы к себе на Лубянку. Когда раскрылась перед ними великолепная панорама Кремля, председатель МЧК тронул за плечо шофера:

— Остановитесь на минутку, товарищ Кудеяр.

Несколько мгновений Феликс Эдмундович откровенно любовался дивной красотой.

— Хорош наш Кремль, Станислав Адамович, а?

— Хорош, и впрямь хорош.

— Есть в нем что-то очищающее и возвышающее душу.

— Олицетворение национального духа и самосознания народа в камне.

— Верно… Белогвардейцы это тоже понимают. Не случайно на деникинских деньгах изображен Царь-колокол…

Губы Дзержинского тронула слабая улыбка:

— А знаете, до революции я в Кремле был всего один раз. Весной шестнадцатого года меня с Уншлихтом и другими товарищами из Таганской тюрьмы пешком пригнали в Московскую судебную палату. Теперь в этом здании Совнарком. К отбытому сроку добавили еще три года каторги.

Мессинг оживился:

— Значит, видели то место, где Каляев убил великого князя Сергея Александровича?

— Видел… Это почти сразу за Никольскими воротами… Бессмысленное убийство, бессмысленная жертва. Я имею в виду казненного Каляева, конечно, а не дядю царя.

Станислав Адамович рассудительно возразил:

— Не такое уж бессмысленное, если вспомнить, что бомбу террорист получил из рук Азефа и Савинкова. Скорее, политическая провокация.