Взрыв в Леонтьевском

— Кого именно арестовали?

— Колодова, проживал под фамилией Костин. Прохорова, при аресте назвался Евстифеевым. Третий вообще фокусник: документы политотдельца Селиванова, в Туле действовал как Родионов, ну, а в Москве опознан как Михайлов.

— Выходит, круги расширяются, — подвел итог Дзержинский. — А ведь это закономерность, Василий Николаевич. Мелкобуржуазные революционеры, не порвавшие со своей средой, неотвратимо скатываются в болото контрреволюции. И заметьте: крайне редко просто отходят от революции, становятся обывателями. Нет! Самыми злыми врагами!

…А в это самое время на дальней по тогдашним меркам окраине Москвы, в Лефортове, в громадном кабинете «Главной военной гошпитали» перед пожилым военврачом стоял раздетый по пояс, подрагивая от холода, Сергей Вересков. В высоком сводчатом окне виднелись еще не опавшие кроны вязов и лип старого кладбища, прочно прозванного москвичами Немецким, хотя официально именуемого иначе — Введенским. Более двух веков хоронили здесь обитателей местности, называемой Немецкой слободой, а того ранее — Кукуем. Сюда, к сердечному другу Францу Лефорту (кстати, и не немцу вовсе, а швейцарцу), наезжал юный царь Петр… Лежали здесь, вдали от родной земли, и французские гренадеры, брошенные на гибель в московские снега «маленьким капралом»— императором Наполеоном, и немецкие солдаты, умершие в плену уже в недавнюю войну, империалистическую.

Но всего боле покоилось здесь умерших от ран и болезней в «Главной военной гошпитали» конечно же русских офицеров и солдат — ветеранов всех войн, что вела Россия за последние два столетия.

Но о грустных этих вещах никак не хотелось думать Сергею, когда вертел его в разные стороны, прощупывал до костей, мял сильными короткими пальцами, обстукивал то со спины, то спереди грубоватый, но, по всему видать, знающий врач. Судя по старому кителю, выглядывающему из-под белого халата, из медиков старой русской армии. Да и властность в нем чувствовалась не профессорская, а типично офицерская.

Ткнув пальцем в несколько синих рубцов и выдернув из ушей резиновые наконечники стетоскопа, доктор осуждающе, словно сам Вересков был в том первейше виноват, буркнул:

— Что ж, голубчик, в целом подлатали вас вполне удовлетворительно. Претензий к медицине с вашей стороны по сей причине нет и быть не должно. Но вот это, — он легонько коснулся рубца под левым соском, — в сочетании с тифом скверная комбинация.

Последние два года здание «Главной гошпитали» с ее метровой толщины кирпичными стенами топилось скверно, если в палатах еще поддерживалась мало-мальски терпимая температура, то в кабинетах врачей было просто холодно.

Подрагивая бледной кожей, враз покрывшейся гусиными цыпками, Сергей упавшим голосом спросил:

— Что вы хотите сказать… — и добавил на всякий случай подхалимски, — профессор?

На «профессора» военврач никак не отреагировал, наоборот, даже рассердился:

— Да не бледнейте, Вересков, вы же командир, а не кисейная барышня! Я же не сказал, что это навсегда. Окрепнете, подлечитесь, через годик мы снова с вами встретимся.

— Да через год война кончится!

— Ну и слава богу! Нашли о чем горевать.

— Но мне обещали при выписке…

— Знаю… Обещали, чтобы поддержать, так сказать, боевой дух.

Он достал из кармана кителя толстое вечное перо, отвинтил колпачок с золотым держателем, решительно подвинул к себе историю болезни:

— Пишу — после переосвидетельствования признан ограниченно годным к нестроевой службе. Очередному переосвидетельствованию подлежит через двенадцать месяцев. Так и доложите вашему начальству. Официальное заключение вышлем обычным порядком…

— Есть доложить начальству! — скучным голосом отозвался Вересков.

— Да, еще, — военврач пристально смерил с головы до ног тощую фигуру начавшего одеваться краскома, — два месяца вы будете получать фронтовой паек. Вообще-то вас следует подкормить подольше, но, увы, два месяца — это мой потолок.

Поблагодарив, Вересков вышел. В голове роились мысли самые мрачные. Он понимал отчетливо, каким скверным должно быть его здоровье, коли в такое тяжелое время его на год освобождают от службы да еще дают фронтовой паек, равный двум обычным красноармейским. Выходит, с армией придется расстаться. Впрочем, быть может, ему подберут должность по силам…

О многом передумал Сергей, топая не слишком быстро в сторону Немецкой улицы. Меньше всего он мог подозревать о том, что полчаса назад на Лубянке завершился разговор председателя МЧК Дзержинского со своим заместителем Манцевым, который неким образом в самом ближайшем будущем будет иметь касательство к его дальнейшей судьбе.

Глава 14

В середине дня Манцев еще раз пришел к Дзержинскому, сообщил о новых арестах.

— Что дали допросы?

— Почти ничего, — вздохнул Манцев. — О местонахождении склада динамита молчат. Или несут свои бредни… Разбудить в народе дьявола, разнуздать страсти, ну, и тому подобное.

— У нас нет времени, — несколько раздраженно отреагировал Феликс Эдмундович, — ждать, когда от анархистских лозунгов они перейдут к вполне конкретным показаниям.

Тем не менее, — возразил Манцев, — я ощущаю некую скованность при допросах оттого, что плохо знаю анархизм. Да и о Махно наслышан весьма поверхностно.

— Да-да… Пожалуй, вы правы. Противника надо знать хорошо, и теоретические его взгляды, и вытекающую из них политическую практику, — согласился Дзержинский. — Что же касается Нестора Махно, то он, безусловно, сильная личность и талантливый человек. От природы наделен даром подчинять себе людей, особенно крестьян. Мне о нем рассказывал покойный Яков Михайлович Свердлов, они встречались…

Нестор Махно в самом деле был одной из самых удивительных и своеобразных личностей, вознесенных на арену политической жизни и военных событий революцией и многими противоречивыми обстоятельствами.

Формальное его образование ограничивалось церковноприходской школой в Гуляйполе. Подростком пастушил, потом несколько лет работал в красильной мастерской и литейном цехе. В анархистское движение вступил семнадцати лет в годы первой русской революции. За участие в убийстве пристава был приговорен к повешенью. Как несовершеннолетнему смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой. Отбывал ее — почти десять лет — в Москве в Бутырской тюрьме, причем длительный срок в ручных и ножных кандалах. В тюрьме и пополнил свое образование, к сожалению, с помощью анархистов, в том числе уже упоминавшегося Аршинова.

Освободила Махно Февральская революция. Когда германские и австрийские войска вторглись на Украину, Махно сколотил в родных краях свой первый «вольный батальон» и начал воевать с оккупантами. Воевал хорошо, талантливо. Сам отличался прямо-таки безумной храбростью, но и чрезвычайной жестокостью. В ЧК были сведения, что Махно сильно пьет, иногда принимает наркотики. Возможно, этим объяснялась его всем известная психическая неуравновешенность, в частности, взрывы необузданной ярости.

Говорили, что именно Махно первым додумался поставить станковый пулемет на обычную южнорусскую тачанку и разработал тактику применения тачанок в бою.

После захвата немцами Гуляйполя, да и всей Украины, Махно отступил на Волгу, к Саратову, откуда в июне восемнадцатого года приехал в Москву. Здесь он связался с местными анархистами, установил множество знакомств, обзавелся приверженцами. Несмотря на молодость — ему не исполнилось еще тридцати, — Нестор уверенно выдвигался на роль общепризнанного вождя анархистского движения. По крайней мере — на юге России. После того как весной того же восемнадцатого были ликвидированы в Москве, Петрограде и других крупных городах «Дома анархии», превратившиеся в берлоги преступного люда, так называемые «идейные анархисты» лишились в центральной России и обеих столицах какой-либо массовой опоры. Тогда-то и решено было сделать главную ставку на малорослого длинноволосого молодого еще человека со странным плоским лицом и сумасшедшими, невыносимого блеска глазами.