Страница 84 из 94
Каргин чувствовал, что пока бессилен сдвинуть задержанного с этой позиции, пока не может уличить его даже в малой лжи. Казалось, сейчас только и остается отпустить его на все четыре стороны или переправить в штаб бригады, признавшись в своем бессилии. Однако чем упорнее тот отрицал все, связанное с паном Власиком, тем больше крепла уверенность Каргина в том, что матерый вражина сидит перед ним, источая из глаз лживую ласку.
Но как его ухватить за жабры, с какой стороны к нему подступиться? Может, припугнуть малость?
И он сказал по-прежнему спокойно, хотя внутри все неистово клокотало:
— Если говорить откровенно, то нам ваше признание не так чтобы очень и нужно. На что оно, ежели мы и так о вас главное знаем? Для вас стараюсь. Кто мы? Партизаны. Вот и выходит, что здесь, где мы находимся, я — вся власть. И гражданская, и военная… Так сказать, здесь все в моих руках, так что…
Тут нарочно оборвал фразу: чтобы этот тип попытался угадать то, что недосказано, чтобы понаблюдать, какое впечатление на него произведут эти слова.
Вроде бы дрогнуло что-то в его глазах…
Но ответил он опять же ласково, словно одаривая:
— А мне доподлинно известно, что и вы головушку свою потерять можете, если на подобное осмелитесь.
Ага, забегали глазки, забегали!
И Каргин, чтобы дожать, не сказал, а приказал:
— А ну, Марья, выйди на часок!
Почему именно на часок? Да просто сорвалось с языка это слово, а не другое.
Пока Мария, обидевшись, подчеркнуто неторопливо надевала ватник и укутывалась в шаль, глаза подозреваемого упорно сверлили ее спину, словно умоляли остаться.
Каргин перехватил торжествующий взгляд Юрки и сказал еще суровее:
— А ты позови его… Сам знаешь кого.
Юрка осмелился задержаться только у порога, оттуда и спросил:
— Может, и второго прихвачу сразу?
— Правильно! Чтобы опять не бежать, если что, — включился в игру Григорий.
И тут Каргин случайно сказал именно то, что сейчас и надо было:
— Или вам плохо с нами одними беседовать? Вам очень хочется, чтобы я еще кого-то кликнул?
Сказал даже весело, ибо понял, что выигрывает, что смерти этот подлец боится панически.
Действительно, смерти тот, кто многим был известен под именем пана Власика, боялся панически. И сейчас, посчитав, что она близка к нему, он прежде всего мысленно всячески обругал себя за то, что допустил крупнейший промах, понадеявшись тихонько пересидеть теперешнее горячее время в этой глухомани. Но кому бы пришло в голову, что Потап, которому давно пора вымаливать счастливую загробную жизнь, вдруг окажется пособником партизан?!
Потом пан Власик стал лихорадочно думать: в чем признаться, что отрицать начисто, отрицать до последней возможности.
Например, зачем им знать, что он в свое время прекрасно окончил семинарию, был попом в одной из церквей пригорода Пскова, да отлучен от церкви за прелюбодеяния с прихожанками? Откуда этим мужикам, мнящим себя вершителями судеб человеческих, может быть известно, что сам Павловский — правая рука господина Савинкова! — и указал ему на тот домик у болота, велел жить в нем, все видеть, все запомнить и доложить, когда об этом спросит.
Пусть останется для них неизвестным и его настоящее имя — Николай, сын Василия Вознесенского…
Ишь, двадцать лет молчком сидел и жив-здоров был, а тут власти над людьми захотелось! Вот и влип…
Все далекое прошлое, разумеется, должно остаться при нем. А вот недавнее, до чего они и сами докопаться могут… Собственно говоря, что он такое сделал? Был членом правительства, поставленного немцами? Так сунули его туда, под страхом смерти сунули! Вот и ездил, агитировал за самостийную Белоруссию, хотя сам против этого!
А что за это может быть? Дадут несколько лет отсидки, вот и вся недолга. Или там, в лагере, дураков нет, на которых, если умело себя поставишь, ехать хоть куда можно?
Пан Власик несколько взбодрил себя этими мыслями, но все равно попробовал торговаться:
— Дайте слово, что сохраните мне жизнь?
Каргин со спокойной совестью пообещал это: он давно и твердо решил, что, независимо от исхода этого допроса, завтра же переправит Власика в штаб бригады.
Так много интересных и важных сведений полилось из пана Власика, что уже через несколько минут Каргин прервал его, вызвал Марию и сказал ей:
— Садись за стол, протоколить станешь.
Мария, словно еще недавно и не обижалась на мужа за резкий тон, каким он выпроводил ее отсюда, послушно села к столу и писала, писала. И про сговор бенеэсовцев с гитлеровцами, и про банду Черного, и про Птаху, и про Стригаленка, про то, как бенеэсовцы его сначала в предатели заманили, а потом уничтожили. Много чудовищно страшного услышала она в эту ночь. Но только один раз невольно ойкнула. Это когда Власик подробно о сожжении Хатыни рассказывал: дескать, чего стоят мои преступления в сравнении с этим? Так, баловство одно…
Утром, когда солнце должно было вот-вот пробиться сквозь плотные серые тучи, пана Власика под надежным конвоем переправили в штаб бригады. На утренней зорьке его отправили, а около полуночи в роту неожиданно нагрянул сам Николай Павлович, хмуро поздоровался с дневальными, перехватившими его, и сразу же прошел к Каргину.
Здесь, хотя время было позднее, еще и не думали ложиться спать: с вечера пришли Юрка с Григорием, вот мужики и пили кипяток, курили едкий самосад и спорили, когда, в каком месяце этого года, Советская Армия освободит всю Белоруссию. Иван считал, что произойдет это летом, когда болота хоть малость подсохнут, а Григорий уверял, что наступление нашей армии вот-вот начнется.
Увидев Николая Павловича, все четверо встали, прервали свой разговор. И не сели, пока Николай Павлович не сказал, устало плюхнувшись на березовый чурбак, заменявший табуретку:
— Чего столбами торчите?
Помолчав немного то ли из приличия, то ли по другой какой причине, он же и задал первый вопрос:
— Кто же это, товарищ Каргин, позволил вам так бессовестно попирать наши советские законы?
Каргин обменялся с товарищами взглядами-молниями и ответил с таким невинным видом, на какой только и оказался способен;
— Чтобы я да нарушил закон? Не помню такого случая. Если хотите знать, они, — кивок на Юрку с Григорием, — когда разобидятся, меня даже обзывают законником.
— Ты дурачком не прикидывайся, я тебя, черта, насквозь вижу! — повысил голос Николай Павлович. — Кто тебя уполномочил этого треклятого Власика допрашивать? Ну, назови фамилию и должность этого человека?
Большую ошибку допустил Николай Павлович, повысив голос, обидел этим Каргина, и тот ответил не менее зло:
— Или я как командир роты и языка схваченного допросить права не имею? Где, в каком нашем законе такое сказано?
И пошла перепалка!
Наконец, устав отбиваться от трех сразу и поняв, что случившееся вчера не так страшно, как обрисовал пан Власик, Николай Павлович сказал уже спокойно, даже миролюбиво:
— Пойми и меня, Иван Степанович: все эти мои вопросы — о тебе забота. Знаешь, что случиться может, если о твоей самодеятельности, о том, что ты пленного пытками пугал, в Москве известно станет?.. Буду знать всю правду, как она есть, может, и смогу защитить тебя, если… У нас по закону никто не имеет права допрашиваемому ультиматум предъявлять. Вроде того, что станешь говорить — свою жизнь спасешь, а упрямиться будешь… Во-первых, это чистейший шантаж, это использование служебного положения в корыстных целях. Во-вторых, не дано тебе права меру наказания определять. Для этого суд есть. Наш, народный.
— Суд народный, конечно, есть, — поспешно согласился Григорий. — Только при нашей теперешней жизни кто они, те судьи? А мы сами! Вздернем на шкворку или расстреляем предателя какого — бацаем ему на грудь записочку: «Собаке собачья смерть! Казнен как вражина, предавший свой народ!» Или что-то другое напишем в этом духе.
— Ты к чему это клонишь? — нахмурился Николай Павлович.