Страница 59 из 94
Опять перед Григорием вопросы, на которые нет ответа: куда фашисты подевали тех, кто еще недавно здесь томился? Ликвидирован этот лагерь вообще или нарочно освобожден для новеньких?
Зато яснее ясного стало другое: одни последние сутки не вели наблюдения, и вот расплата…
— Хреново получилось, — подвел итог Григорий и зашагал к лесу.
За ним потянулись остальные, неся шестерых убитых и четырех раненых; да еще восемь партизан, перевязанных наспех, пока ковыляли сами, некоторые — опираясь на товарищей.
Только в лесу, когда уже соединились с теми, кто оставался в резерве, к Григорию подошел Виктор и сказал нарочно громко:
— Все равно наш верх! Двадцать пять фашистов кокнули, и лагерь под корень уничтожили!
Это было правдой. Но Григорий понимал, что все могло быть иначе, что победа могла бы быть и более полной, если бы он как командир по-настоящему пошевелил мозгами, если бы у него был настоящий командирский талант.
Усердие фон Зигеля, как он и ожидал, было замечено начальством, должным образом оценено, и ему пожаловали звание майора. Сам гебитскомендант позвонил и сообщил об этом!
Фон Зигель, выслушав поздравления господина оберста, почтительно заверил, что никогда не забудет, кому он обязан такой радостной вестью. Нарочно так туманно сказал: под этим «кому» можно было подразумевать кого угодно, хоть оберста, хоть самое высокое начальство; так что, вцепись гестапо в это слово, не так-то просто будет состряпать обвинение. И, помня уроки прошлого, почтительно добавил:
— Одно меня смущает, господин оберст: два дня назад мне случайно попалось вполне приличное колье, я, разумеется, купил его и завтра намеревался вручить вам. Как подарок от меня вашей супруге. Уместно ли это сейчас? Не породит ли это нежелательных сплетен?
— Ничего то колье не породит, кроме признательности моей супруги! — перебил его оберст. — Она так благоволит к вам, дорогой Зигфрид, что у меня, того и гляди, зародятся подозрения. Случится это — тогда трепещите, Зигфрид! — Тут он даже хохотнул.
Фон Зигеля передернуло от одной мысли, что между ним и женой оберста — костлявой, но старательно молодящейся старухой, может быть хоть что-то интимное, однако ответил он тепло:
— Поверьте, господин оберст, я никогда не позволю себе…
— Так когда же мне ждать вас? — опять перебил его оберст. — Завтра я занят… Жду вас послезавтра к обеду! Надеюсь, не забыли, когда я сажусь за стол?
И фон Зигель лично вручил оберсту колье. То самое, которое приобрел в Варшавском гетто. Дешево приобрел: приказал расстрелять всю семью какого-то еврея-торговца, вот и вся цена.
Офицеры гарнизона вроде бы искренне поздравили с очередным званием, конечно, заверили в своей любви и преданности. Особенно понравилось то, что на банкете, произнося тосты в честь коменданта района, они все хвалили его за безжалостность к врагам рейха, за то, что выполнение приказов фюрера для него превыше всего.
Он знал, что обо всем этом будет доложено начальству и гестапо, поэтому и радовался.
Очень хотел, но не мог остаться в стороне от общего ликования и Василий Иванович. И, в душе проклиная свою должность, он принарядился и пошел в комендатуру. Не в день банкета, а утром следующего дня: знал, что фон Зигель, как бы зверски ни был пьян вчера, завтра в своем кабинете появится ровно в девять. Не с пустыми руками пошел пан Шапочник на это свидание: узнав от Генки, куда намеревается идти его начальник, прибежал пан Золотарь и принес несколько золотых побрякушек.
— Пан Шапочник, от имени всех полицейских чинов прошу вас вручить этот наш скромный дар господину фон Зигелю. Как то немногое, что уцелело от нашего личного имущества. — Последнее пан Золотарь подчеркнул и голосом, и мимикой.
— Господину майору фон Зигелю! — поправил его Василий Иванович, взял приношение и зашагал к комендатуре, не пожелав заметить того, что пан Золотарь глазами молил взять его с собой.
Фон Зигель — уже с погонами майора на мундире — встретил его как обычно холодно-вежливо. Сесть соизволил разрешить лишь после того, как выслушал поздравление и осмотрел подарок. Похоже, остался доволен: и сигарету предложил, и даже посетовал на то, что скоро опять зима обрушится с ее лютыми морозами и бешеными метелями. В ответ Василий Иванович заметил, что далеко не каждая зима бывает столь суровой.
Закончил фон Зигель прием и этот светский разговор и вовсе неожиданно:
— Примите, господин Шапочник, и мои поздравления: по моему ходатайству вы награждены медалью. Она пока здесь. — И он рукой слегка коснулся сейфа.
Не мог же Василий Иванович заявить в ответ, что нужна ему эта медаль, как… А слов, подходящих для подобающего ответа, не нашел, и потому лишь вскочил и будто бы обалдело выпучил благодарные глаза. Однако эта благодарность идиота и вовсе умилила фон Зигеля, он окончательно расчувствовался, соизволил милостиво улыбнуться и даже сказать:
— Прошу вас, господин Шапочник, сегодня в двенадцать собрать весь личный состав полиции. Я сам вручу вам медаль!
— Где прикажете собрать? У комендатуры или…
Фон Зигелю очень хотелось покрасоваться перед людьми в новых погонах, и он сказал, недослушав:
— Я приду к вам.
Фон Зигель, разумеется, умолчал о том, что медаль, которую он намеревался вручить сегодня, прибыла больше месяца назад, что пожалована она господину Шапочнику за то, что он был ранен при выполнении особого задания.
Василий Иванович привычно щелкнул каблуками и почтительно мотнул головой, но с места не сдвинулся.
— У вас есть ко мне какой-то вопрос?
— Если позволите, напомню о банде Черного. Поступают сведения о том, что она еще больше обнаглела, даже расширяет район своих действий, — поспешил Василий Иванович выложить то, что в эти дни волновало его больше всего.
— Этой бандой я занимаюсь лично.
Дипломатично ответил фон Зигель: и скрыл, что «партизанский» отряд Черного — его кровное детище, на создание которого он потратил столько сил и средств, и запретил полиции предпринимать что-либо против этого отряда.
Ровно в двенадцать, когда все полицаи, которых могли собрать, стояли двумя шеренгами, пришел фон Зигель в сопровождении небольшой свиты, вручил Василию Ивановичу медаль и сказал выспренно:
— Как видите, Великая Германия и фюрер не забывают своих преданных слуг! Надеюсь, что служба господина Шапочника, его преданность явятся для всех вас хорошим примером!
Даже словом господин комендант не обмолвился о победах вермахта под Сталинградом и в горах Кавказа, сказал только это и ушел.
Только теперь волю своим чувствам дали пан Золотарь, Генка и другие наиболее расторопные, вернее, нахальные полицаи: они и «ура» многократно прокричали, и несколько раз даже подбросили в воздух своего начальника, удостоенного награды. Потом, одернув мундир, Золотарь вытянулся и очень почтительно, но твердо сказал:
— Извините, пан Шапочник, но вот, наш дружеский приказ: пожаловать сюда мы разрешаем вам только в восемнадцать часов. И ни минутой раньше!
Василий Иванович был рад выпавшей передышке и, милостиво кивнув, зашагал к своему дому. Никого не встретил, не увидел, но непрестанно чувствовал, что за каждым его шагом сейчас наблюдают многие ненавидящие глаза.
Увидев его с медалью, Нюська какое-то время недоуменно смотрела только на нее. До тех пор была в растерянности, пока не поняла, полностью не осознала случившегося. А осознав, всплеснула руками и бросилась к нему, уронила голову ему на грудь и запричитала как по покойнику.
— Ну чего ты, чего? — начал успокаивать ее Василий Иванович. Не помогло. Тогда, на мгновение потеряв над собой власть, он грубо оттолкнул ее. Так оттолкнул, что она отлетела к стене, больно ударилась о нее затылком; а он ушел к себе в горницу, хрястнув дверью.
И то, что он — всегда такой вежливый, обходительный, внимательный — сейчас так разгневался, вдруг раскрыло ей, что в душе его царило полное смятение. И Нюська не обиделась на грубость Василия Ивановича, она просто села на табуретку около еще теплой печи и замерла, боясь даже малым шорохом помешать ему думать. Про себя же она давно решила, что будет только с ним, пойдет с ним любой дорогой, какую он выберет.