Страница 51 из 94
Первым за ним в озерко обычно лез Петро, и лишь потом — остальные. Кроме Марии Вербы: она, когда мужики начинали скидывать портки, сначала убегала в лес, где и отсиживалась до тех пор, пока ее не звали обратно, а потом пообвыкла, ограничивалась лишь тем, что поворачивалась спиной к озерку. Так и сидела, пока последний из купальщиков не вылезал на берег и кто-нибудь не говорил ей шутливо, что теперь она никого не сглазит.
Мария Верба… Занозой вошла она в сердце Григория. Самое же странное, чего никак не мог понять он, который раньше к любой женщине подходил без робости, теперь не то что слова, а даже предлога не мог найти, что бы позволил подойти к ней и хотя бы поговорить. Правда, однажды (тогда ему показалось, что все спали) он все же насмелился, пригладил рукой волосы, в душе пожалев, что здесь нет парикмахерской, и зашагал к шалашу, где Мария (это он знал точно) укрывалась от солнца. Тихо было вокруг — ни одна птица голоса не подавала, ни один лист на деревьях не шелестел, поверяя другим свою тайну.
Шага три или четыре оставалось сделать Григорию до шалаша Марии, и вдруг из кустов вылез Мыкола и заговорил, будто продолжая давно начатую беседу:
— Дождичек, дождичек во как сейчас хлебам нужен!
Григорий, разумеется, прошел мимо шалаша Марии.
Один этот случай, конечно, можно было бы посчитать и случайной неудачей, однако жизнь заставляла другой вывод сделать: оберегали товарищи Марию, как иной отец за своей дочерью, так они за ней доглядывали; куда бы она ни пошла — белье полоскать, за ягодами ли — обязательно за ней увязывался кто-то, годами солидный.
Не потому ли бородачи единодушно и взбунтовались, когда Григорий хотел отправить ее в семейный лагерь?
Появился в отряде Виктор — взыграла в Григории ревность: казалось, что на него Мария особенно ласково поглядывает, что именно Виктору лучшее из общего котла в миску кладет.
Остудил себя тем, что дальше этого дело не продвигалось.
А вообще-то времени ни для вздохов, ни для ревности у Григория почти не было: и вылазки на дороги они в эти минувшие месяцы частенько делали, «клевали по зернышку», как Мыкола выразился. Да и с семейным лагерем забот хватало: ну-ка попробуй прокормить такую ораву, попробуй среди баб, каждая из которых за годы своей жизни привыкла прежде всего о личном семейном очаге заботиться, так работу вести, чтобы ни одна свара не зародилась!
Правда, в этом вопросе ему здорово повезло: Груня с дедом Потапом сами напросились в старшие над бабьем и детворой, добровольно все заботы о них взвалили на себя.
С одной стороны — очень хорошо, когда у тебя такие помощники, а с другой — они и тебе, начальнику, ни за что покоя не дадут. Например, вчера вдруг заявился дед Потап — туча тучей, посидел, покурил и… обрушился с упреками на Григория, обвинив в том, что будто бы он чуть ли не приказом запретил ему пару полянок картошкой засадить!
Конечно, можно было повысить голос и по-командирски рыкнуть: дескать, с больной головы на здоровую не сваливай, дескать, не я, а ты и полянки подсмотрел, и только рожью их засеял.
Но Григорий сдержался. Только и позволил себе, да и то лишь тогда, когда прошумелся дед Потап:
— Прикажешь самому расстреляться или как?
Дед Потап сразу будто поперхнулся. И только после длительного молчания предложил, словно думая вслух:
— Сейчас, конечно, ту ошибочку не исправишь, вспять время не повернешь. Однако людям-то есть надо? Они-то не виноваты, что кто-то не тем местом думал… Может, нагрянем к кому из полицаев или старост, опустошим огород?
— На мародерство подбиваешь? Уже забыл, какой приказ по бригаде зачитывали? — выпалил Григорий.
И сразу же спохватился, что сказал глупость, которая может кровно обидеть деда Потапа. Но тот — слава богу — только глянул на него осуждающе и сказал тоном человека, искренне верящего в правоту своих слов:
— Не мародерство это, а самая заправдашняя боевая операция.
Подарил эту мудрость и замолчал. Григорий в душе был согласен с ним, однако уязвленное самолюбие заставило спорить, и он проворчал:
— Картошка сейчас полной силы еще не набрала, ей еще с месяц в земле быть надо, а ты…
— Если с позиций природы глядеть, то так оно и есть, — словно нож в оттаявшее масло, вошел в разговор Мыкола. — Только, пока она полностью дозреет, как бы нам свою силу не потерять. — И добавил как самый неоспоримый довод: — Испокон веков так ведется, что еще с лета подкапываем ее. У себя в огородах подкапываем. А тут — о заклятых врагах народа нашего речь идет…
И опять же это не было откровением для Григория, но то, что Мыкола посмел вмешаться в разговор, встал не на сторону старшего, заставило понять, насколько серьезно, насколько важно добыть картошку сейчас, именно в эти дни; сразу же вспомнилось и то, что еще с неделю назад дед Потап плакаться начал: дескать, растаяли все мои запасы, как снежок под вешним солнцем, растаяли.
Григорий всегда был скор на решения. Вот и сегодня, подумав немного, решительно заявил:
— Предложение принимается, айда готовиться к операции!
Но дед Потап не ответил радостной улыбкой, он упорно смотрел на белое, будто ватное облачко, которое, казалось, вот-вот зацепится за вершину-шпиль высоченной ели. И Григорий поспешил пояснить:
— Без торопливости готовиться. Чтобы самое раннее — завтра выйти… И начнем с того, что объект для нападения определим.
По подсказке деда Потапа, казалось бы, намертво решили взять картофель с огорода старосты одной из ближних деревень. Даже обязанности распределили — кому лопатой орудовать, кому мешки с картошкой на подводы таскать, а кому с автоматом службу охранения нести; Григорий взял на себя самое поганое — беседу со старостой. Такую беседу, чтобы после нее тот и думки не заимел пожаловаться кому-то, чтобы только радовался, что еще легко отделался. И вдруг, когда все было вроде бы окончательно утрясено, Григорий заявил:
— А теперь, как в том фильме про Чапаева, на все это наплевать и забыть, начнем все сызнова. С выбора деревни начнем. Нужна такая, чтобы была подальше от нашего места базирования. Чуешь, дед Потап? Ведь и малому ребенку должно быть ясно, что чем короче цепочка следа, тем охотнику легче.
Даже товарищ Артур одобрительно кивнул.
Дед Потап долго не раздумывал: пожевал свою бороду-лопату, и не только другую деревню почти сразу же назвал, но и описал, поводя руками, как туда пробираться придется. И уже с рассветом следующего дня отряд тронулся в путь. Впереди — дед Потап и Виктор с Афоней, концевыми — две подводы. Лишь Мария осталась у опушки леса, начинавшегося почти от озерка. Стояла в двух шагах от озерка, над черной, будто полированной поверхностью которого начал струиться прозрачный туман, а смотрела на лес, бесшумно проглотивший отряд. Потом, опомнившись, нехотя вернулась к своему шалашу и в растерянности остановилась: а что делать теперь? Ушел отряд — не для кого готовить обед; нет людей — никто не попросит починить рубаху или состирнуть белье. И невольно подумалось, что вот опять она суток на двое или трое одинешенька в этом лесу.
Если бы товарищи знали, как мучительно тошно ей бывает тут одной, они, может быть, брали бы ее с собой?
Как неприкаянная, Мария обошла весь лагерь, заглянула во все шалаши, кое-где обновила подстилку из пихтовых лап и замкнула круг, вернулась к своему шалашу. Подумав, разожгла костер и укрепила над ним котелок с водой — решила побаловать себя кипятком, настоянным на смородиновых листьях.
Костер весело потрескивал, изредка целясь в нее злыми искорками, вода в котелке давно кипела, выплескиваясь через край, а Мария сидела, обняв руками колени, смотрела на костер и на воду в котелке, покрытую шапкой желтоватой пены, видела и не видела все это. Она думала о себе, о том, как безжалостно фашисты сокрушили все ее жизненные планы.
Она перед самой войной окончила девять классов, думала, что минет еще годик — и вот уже открыта ей дорога в институт. В какой — этого не решила (хотелось одновременно быть и врачом, и учительницей, и такой самолет построить, чтобы на нем наши летчики запросто вокруг земного шара летали), но в том, что поступит в институт, — готова была поклясться чем угодно. И вдруг…