Страница 50 из 94
С восьми до девяти был его личный час, во время которого он отвечал отцу на его пространные письма и просматривал газеты — как местные, так и прибывшие из Берлина. Конечно, еще год назад этот час не всегда оказывался заполненным до отказа. Но и в этом случае фон Зигель считал себя обязанным оставаться дома: это время было лично его, и он имел право распоряжаться им по своему усмотрению.
В летние месяцы 1942 года этого часа стало явно не хватать. Все потому, что теперь он сам вел своеобразную оперативную карту движения всех фронтов. Ежедневно наносил на нее обстановку и после долго размышлял, мысленно сопоставляя сводки командования вермахта с теми сведениями, которые получал от отца, гебитскоменданта и других офицеров или даже просто от раненых, прибывших в Степанково. Много мыслей, и не всегда радостных, порождало это сопоставление сводок командования вермахта с теми сведениями, которые пришли к нему другими путями. Так, как сообщило командование вермахта, 17 июля начали победные действия войска группы армий «Б», нацеленные на Сталинград; как свидетельствуют документы, уже 23 августа они вышли к Волге в районе Латошинка — Рынок; танки вермахта будто бы остановились у корпусов Тракторного завода, а 4-й воздушный флот и 8-й авиационный корпус — более тысячи боевых самолетов! — начали неистовую бомбежку самого Сталинграда. Одним словом, победа!
Однако, если все обстоит именно так, почему буквально через несколько дней после начала наступления группы армий «Б» ей в помощь была выделена и 4-я танковая армия, которую намеревались использовать в боях за Северный Кавказ? Почему туда же вскоре были брошены 8-я итальянская и 3-я румынская армии?
Не находил фон Зигель ответа на эти и многие другие вопросы, хотя каждое утро почти час искал их, сличая и изучая все сведения и даже слухи, которые дошли до него.
Вот и подумалось, что, видимо, верны, имеют под собой реальную почву слухи о сотнях новых советских стрелковых дивизий, о стрелковых и танковых бригадах, о зенитно-артиллерийских полках и даже бригадах, о полках и соединениях реактивной артиллерии.
Если эти сведения верны, то еще рано трубить победные марши, очень рано…
От всех этих мыслей сумрачно, даже тревожно было на душе у фон Зигеля. А тут, как назло, еще и гебитскомендант стал активничать, непрестанно напоминать о том, что фон Зигель назначен на свой пост отнюдь не для того, чтобы поправить здоровье.
На прошлой неделе гебитскомендант даже вдруг спросил:
— Гауптман, у вас найдется «Памятка немецкого солдата»?
— Разумеется, — несколько недоуменно ответил тогда фон Зигель.
— Не посчитайте за труд, прочтите мне, пожалуйста, то, что сказано во втором ее пункте… Что же вы молчите? Я жду.
— «У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай, этим самым спасешь себя от гибели. Обеспечишь будущее своей земли и прославишься навек…»
— Или вы, дорогой Зигфрид, не хотите вечной славы? Неужели вы предпочитаете нечто другое? — ударил вопросами гебитскомендант и, не дожидаясь ответа, бросил телефонную трубку.
Этот разговор еще больше испортил настроение. Значительно больше, чем очередное сообщение дежурного о нападении партизан на патруль из трех солдат. Да и не могло быть иначе: фон Зигель прекрасно понимал, что имел в виду гебитскомендант, когда упомянул про «нечто другое».
А потом были вызов в гебитскомендатуру и беседа со старым маразматиком, плечи которого украшали погоны оберста. И вот теперь, вернувшись к себе, фон Зигель сидит за столом в кабинете и мысленно повторяет все, что произошло недавно, глядит на листок бумаги, лежащий перед ним.
«…Под предлогом борьбы с партизанами мы стараемся уничтожить как можно большее количество представителей украинского народа…»
Под этими строками, подчеркнутыми лично господином оберстом, стояла подпись Шеера — начальника полиции Киева.
А рядом с этим листком лежал другой — донесение командира 3-го батальона 15-го полицейского полка. Оно свидетельствовало о том, что данный батальон за неполных три месяца пребывания в Белоруссии уже расстрелял 44837 человек, из которых только 113 считал партизанами.
Оба эти документа вручил гебитскомендант вчера вечером. А сегодня на рассвете заехал на несколько минут старый товарищ отца и с глазу на глаз передал фон Зигелю объемный пакет — очередное послание из дома. Отец, как всегда; писал обстоятельно, не выбирая выражений, так как истово верил в порядочность своего посланца. В конце пространного письма, где семейные дела перемежались со слухами, будоражащими Берлин, словно между прочим сообщал он и о том, что теперь с оккупированных на востоке земель в Германию продуктов поступает почему-то меньше, чем было еще недавно; неужели солдаты фюрера стали забывать родных?
Что ж, отца можно понять: он не знает, что местное население обобрано до ниточки, что многие продовольственные транспорты не доходят до Германии — становятся добычей партизан.
А вот гебитскоменданту следовало бы знать все это! Если советский народ обобран до последней ниточки, то как и откуда добыть еще столько же? Гебитскомендант говорит, что сам фюрер требует этого. Оберст утверждает, что стоит лишь поосновательнее прижать местное население, как все появится само собой. Даже обещает для уничтожения партизан выделить воинские части. Воинские части против партизан — это прекрасно! Однако, как говорит мой начальник полиции, так называемая малая война — не увеселительная прогулка. Она требует привлечения внушительных сил вермахта. В вашем распоряжении, господин оберст, может быть, кое-что и есть, а какими силами располагаю я, комендант района?
Однако вы, господин оберст, не учитываете этого, предписываете мне одновременно очистить район от партизан, выкачать у населения последние запасы продовольствия, да еще и вербовать молодежь для работы в Германии!
Между прочим, «вербовать» — это дипломатический выверт, рассчитанный на то, что какой-нибудь слюнявый демократ из Швеции, Англии или другой страны вдруг да уцепится за него. А вы-то, господин оберст, вы-то прекрасно знаете, что такое «вербовка»: оцепили деревню, прошли с обыском по всем хатам, обшарили сеновалы, погреба, риги — глядишь, и поймали кого-то подходящего. А дальше и вовсе просто: под усиленным конвоем доставили «завербованного» до железнодорожной станции и впихнули в вагон.
Если верить слухам, приползающим сюда из Берлина, то сейчас разрабатывается и особый приказ, касающийся этой «вербовки». В нем будто бы будет прямо указываться, что немедленному сожжению подлежит дом того, кто откажется «добровольно» ехать на работу в Германию, а члены его семьи будут отправлены в концлагеря.
Что ж, эти крутые меры, возможно, и подействуют на какое-то время. До тех пор будут действовать, пока местное население само не спалит свое жилье и не исчезнет, не растворится в этих бескрайних и болотистых лесах. И боюсь, что это произойдет очень скоро…
Короче говоря, нервничал фон Зигель, можно сказать, временами терял власть над собой. Отсюда и внезапные приливы восторженности или такое настроение, что хоть сегодня же пиши рапорт об отправке в действующую армию. Чтобы просто драться и ни о чем не думать, кроме сиюминутного, тебя окружающего.
Но он, конечно, не подал рапорта об отправке на фронт. Он просто решил, что пока особо усердствовать не стоит: разве, допустим, через какое-то время, когда окончательно прояснится обстановка на фронтах, будет уже поздно и войска для борьбы с партизанами затребовать, и окончательно опустошить белорусские деревни?
Нет, он, фон Зигель, своего постарается не упустить. Однако и головой рисковать без особой нужды не намерен. Она у него единственная.
В июле и августе временами выпадали такие жаркие дни, что Григорий перенес стоянку отряда к тому самому озерку, затерявшемуся в чащобе, где он впервые в жизни добровольно полез в воду; если обстановка и погода позволяли, он по нескольку раз в день плюхался в воду озерка, которая теперь уже не казалась ему пугающе черной, и долго плавал вдоль берега, старательно выбрасывая из воды руки — учился плавать саженками.