Страница 68 из 85
— Обыкновеннее не бывает.
— И бежать не пытаются, и перевоспитываются?
— Не веришь? Так вот, они еще и в карауле стоят, и к выполнению других заданий привлекаются!
— Да это, Василий Иванович, если хочешь знать, очень примечательно! Самые средние немцы!.. И то о многом говорит, что люди твои на распыл их не пустили… Неужели не понимаешь, как это здорово?
— Не только я, но и остальные наши давно все поняли, — пожал плечами Василий Иванович, которого немного покоробила столь неприкрытая восторженность.
Однако Николай Павлович будто не заметил смены его настроения, продолжал в прежнем тоне:
— Слушай, как считаешь, почему они вдруг перевоспитываются?
Над этим вопросом Василий Иванович и сам задумывался не раз, поэтому ответил без промедления:
— И вовсе не вдруг, время для этого потребовалось… Здесь немцы увидели и узнали сокровенное тех людей, которых еще недавно считали своими заклятыми врагами. Увидели, узнали и, возможно, незаметно для себя, приняли сначала сердцем, а потом и умом. Вот и стали союзниками недавние враги.
— К сказанному тобой, пожалуй, ничего не добавишь… И в карауле стоят, и на задания, говоришь, ходят? И не боитесь?
— Риск есть, конечно.
— Вот это еще правильнее… В самую тяжелую для нас пору все же есть немецкие солдаты, которые переходят на нашу сторону! А что начнется тогда, когда громить их по-настоящему станем?.. Но присматривать за ними пока ой как надо…
Потом пили чай без сахара и снова беседовали. И Василий Иванович узнал, что настала пора объединения маленьких партизанских групп в отряды. Чтобы удары по врагу стали мощнее; кроме того, легче будет наладить централизованное снабжение, руководить действиями партизан.
— На этой неделе тебя разыщет человек. Или два сразу заявятся… Дашь им провожатого и пусть идут к Каргину, — вдруг сказал Николай Павлович.
— Пароль и отзыв? — спросил Василий Иванович, сдерживая радостное волнение.
— Прежние… Ты с Каргиным с глазу на глаз не разговаривал? Какого он мнения о своем бывшем командире роты?
— Как сказать…
— Только откровенно.
— Ни у Каргина, ни у его товарищей нет обиды на капитана Кулика. Но и уважения к нему тоже нет. Непонятен он нам.
— А чего в нем непонятного? — удивился Николай Павлович. — Человек он предельно честный, исполнительный.
— Считаешь, этих качеств вполне достаточно, чтобы командовать людьми?
— Не будем спорить… Кулика нужно в деле повидать, чтобы о нем правильно судить. Так что не будем… Капитан Кулик со своими людьми поступает в распоряжение Каргина. Ясно?
Если бы Николай Павлович сказал, что Кулик отстранен от командования вообще, что теперь он рядовой боец или отделенный, Василий Иванович воспринял бы это как должное. Сейчас же он сказал после длительной паузы:
— Все-таки неудобно. Бывший командир роты — в подчинении у своего солдата.
— Повсеместно установлен такой порядок: кто к кому приходит, тому и подчиняется. Чтобы опять не начинать с изучения местных условий и людей… Скоро и твой Каргин двинется к Полесью. А кто из них там старшим станет — жизнь покажет. Между прочим, ты не задумывался, почему в такой маленькой деревеньке, как Слепыши, немцы без особой проверки трех человек записали в полицаи?
— Это и ребенку ясно: хотят как можно больше народу запятнать, чтобы обратного хода у них не было.
— Правильно. Только это, так сказать, первый этап — массовая вербовка. А скоро и неизбежная фильтрация начнется. Кого-то из теперешних полицаев удастся и в крови народной замарать. Эти, как ценный кадр, останутся. А кого-то и спишут за непригодностью. Как этого вашего…
— Дёмшу.
— Самая главная борьба еще впереди, дорогой Василий Иванович, так что все силы нам в плотный кулак собрать нужно. И поскорее!
Уходил Николай Павлович еще засветло. Провожать себя категорически запретил. Просто пожал руку в сенях и сказал:
— Мухортова вы правильно решили пока не трогать. Он — сволочь, доносчик, но глуп. Значит, если постараетесь, то и без убийства сможете парализовать его деятельность.
Искушение выйти на улицу и посмотреть вслед Николаю Павловичу было очень велико, но Василий Иванович все же заставил себя остаться в горнице. Смотрел на потолок и улыбался его темным доскам.
Горивода заприметил Виктора за его манеру держаться уверенно, с чувством собственного достоинства, что в это смутное время было явлением редким, если не сказать — исключительным. Да и откуда взяться у человека всему этому, если никто не знает, что с ним завтра будет? Взять его, Гориводу. Думал ли он, когда с Симоном Петлюрой вошел в Киев, что поход закончится полным крахом? Даже удрать, хотя бы в Польшу, не удалось, так замордовала Красная Армия. И пришлось, сорвав знаки воинской доблести, бежать в Москву, там пробиваться случайными заработками.
Ликвидировала, изжила Советская власть нэпмачей, и после долгих раздумий уехал Горивода на Смоленщину. Здесь ему повезло: устроился лесничим. Работал усердно, как того власть требовала, а сам жадно и с надеждой ловил слухи о боях на КВЖД, Хасане, Халхин-Голе, в Финляндии. Особой надежды на перемену жизни от этих конфликтов не питал, но все же тешил себя мыслью, что льется советская кровь, пусть пока ручейком, но льется.
Воспрянул духом, когда началась эта война. Как только пришли немцы, сразу явился в полицию и раскрыл себя. И тут тоже повезло: Свитальский-то — полячок, вместе на Киев в ту войну шли. Шли-то вместе, а драпали порознь, вот и оказался Свитальский в Польше, убежал от того, что выпало пережить ему, Гориводе.
Но все же и тут он состорожничал: не пошел служить в полицию, куда дружок звал, а остался простым лесничим: опасался, а не забуксуют ли колеса немецкой военной машины.
Все разворачивалось лучше не надо, и вдруг немцев поперли от Москвы!
Казалось, гитлеровцы — карта козырная, а жизнь взяла и побила ее.
Ну кто в такой обстановке, при таких переменчивых событиях может быть уверен в своей судьбе? Дурак или полный прохвост, на двух хозяев работающий. Или тот, у кого в самых верхах Германии крепчайшая рука есть. Способная из любой беды вытащить.
То, что Капустинский не дурак, это сразу видно. Тогда кто же он? Свитальский с Золотарем только и знают, что ему сам господин комендант благоволит. А почему? Дескать, бог ведает.
Поковыряться в душе Капустинского надеялся во время его визита за малинкой сушеной. Не пришел Капустинский. Разумеется, самое верное и милое дело через денек самому к нему нагрянуть: «Как здоровье супруги? Думаю, не пришел, значит, хуже ей стало, вот и осмелился сам наведаться». Не воспользовался этим случаем исключительно из-за того, что не знал, чья сила под Москвой верх берет. А раз не знал, то зачем лишнего врага наживать, когда кругом и без того горечь одна?
Жизнь, она такая тонкая и хрупкая, что не семь, а сто раз отмерь, если резать собираешься.
Сегодня уже ясно, что советские выдыхаются, вот-вот прекратят свое наступление, и тогда начнется стояние фронтов, как в первую мировую войну. С той разницей, что теперь на фашистов вся Европа каторжно работает, значит, вермахт поднакопит силушку, залижет раны да как двинет весной на восток!
Во всех хатах Слепышей люди уже ко сну готовились, когда Горивода поскоблил ногтем темное окно дома, где жил Виктор. Умышленно так поздно заявился: днем, сославшись на неотложные дела, еще и удерет Капустинский, а теперь никуда не денется.
И еще одно, тоже тайное: не осмелится он ночью выпроводить гостя, который с помощью к нему пришел. Не осмелиться — придется ночлег предложить. Значит, для беседы времени предостаточно будет.
Дверь открыл Капустинский. Будто бы не удивился позднему визиту, радушно поздоровался, пригласил в горницу:
— Извините, в кухне у нас родичи жены живут.
Действительно, в кухне, прямо на полу, прикрыв его каким-то тряпьем, лежали женщина и трое детей.
«Спят или только притворяются?» — зло подумал Горивода и заворковал: