Страница 43 из 85
— У этого старого козла, старшой, ни самогонки, ни сала нема, значит, нечего его щупать! Пойдем, я тебе богатый закуток открою.
И вся злость, вся обида, накопившиеся в душе за эти дни, хлынули наружу. Они были так велики, что смогли излиться лишь сдавленным шепотом:
— Ты кому, паскуда, тычешь? Кому? Ты, гад, кого сейчас козлом обозвал? Кого?.. Власть местную принижаешь?
Нагловатая ухмылка еще подрагивала в углах рта Авдотьиного приемыша, а по лицу уже начала расплываться мертвенная бледность, в глазах — растерянность, страх.
— Я буду тебе тыкать! И пойдешь ты только туда, куда я пошлю! Ясно? А теперь крой домой, жди моих указаний!
Авдотьин приемыш по-военному четко повернулся на стоптанных каблуках и не зашагал, а засеменил к дому, ни разу не оглянувшись.
— Выходит, Василь Ваныч, вместе послужим новому порядку? — улыбнулся дед Евдоким, тотчас же посуровел и деловито спросил: — Делать мне пока ничего не надо?
Но пропало желание откровенничать, и Василий Иванович направился домой, где поставил винтовку в угол у двери, сел за стол и уронил голову на руки. Он не знал, сколько времени пробыл наедине со своими невеселыми думами. Потом вдруг разозлился на себя за эту слабость, вновь взял винтовку и решительно двинулся к домику Клавы, поднялся на крыльцо и спросил, как только перешагнул порог:
— У вас есть какая-нибудь большая белая тряпка? Быстренько состирните ее и повесьте сушиться перед крыльцом. Так повесьте, чтобы из леса ее видно было.
— В дождь-то сушить? — удивилась Клава.
— Надо же своих известить, что я здесь.
— Если простыню? Она заметнее.
— Собирайся, Виктор, к Афоне пойдем, — вместо ответа сказал Василий Иванович.
Сворачивая к дому Груни, Василий Иванович оглянулся. Клава уже растягивала на веревке простыню.
Груня с Афоней встретили их без радушия. Василия Ивановича это не смутило, он уселся за стол и сказал, глядя в глаза Афони:
— Завтра подашь мне заявление с просьбой зачислить тебя в полицаи. И клятвенно заверишь, что будешь честно служить новому порядку… Самогоночкой не угостите?
Иногда люди судачат и час, и два, а понять друг друга не могут. А здесь, хотя и мало сказал Василий Иванович, Афоня сразу спросил:
— Может, сегодня?
— Завтра… Будто я тебя сагитировал.
Тут смысл предложения Василия Ивановича дошел и до Груни, она засуетилась и сказала, разливая самогон по стаканам:
— Ох и трудно вам, мужики, будет.
В лексиконе Груни «мужик» — олицетворение по-настоящему сильного человека, и поэтому Афоня обрадовался, поспешил заверить ее:
— Ничего, выдюжим.
Выпили молча. Груня немедленно ткнула вилкой в соленый гриб, только хотела закусить, как Василий Иванович снова заговорил:
— От вас, Груня, таиться не буду: начальник я над Виктором и над другими некоторыми. И лично вам таков мой приказ: будете разведчицей. Что нам надо? И о немцах, и слухи разные, и вообще, кто из народа чем дышит… Эх, если бы приемник нащупать!
Звякнула о тарелку вилка с соленым грибом.
— Значит, и меня не забыли, — с гордостью сказала Груня. — Что ж, нам, бабам, не привыкать слухами пользоваться. — И заторопилась, заметив, что Василий Иванович намеревается встать из-за стола: — Еще по стаканчику?
— Нельзя больше. К Авдотьиному приемышу в гости идем.
— Может, мне заглянуть к вам на огонек? — предложил Афоня.
— Ас чем придешь? На кого донос у тебя? Ведь мы — полиция! Не ровня тебе.
— С кусочком сальца и четвертью самогона прибежит, вот и сравняетесь, — фыркнула Груня. — И униженно просить будет, чтобы вы в полицию его зачислили.
Честное слово, лучше Груни не придумаешь!..
В покосившуюся избу Авдотьи Василий Иванович, как и положено начальству, вошел без стука, толчком ноги распахнув дверь.
— Гостей принимаете, хозяева, или нет? — с пьяной развязностью спросил он от порога, быстро и внимательно осматривая жилье.
Авдотья и ее приемыш лишь на какие-то считанные секунды будто окаменели, а Василий Иванович успел заметить, что в кухне только и были печь и полати, с которых на него уставились испуганные и любопытные детские глаза; да еще простой дощатый стол, где чадила керосиновая лампа без стекла, лавка вдоль стены и три темные от времени табуретки. Ни занавесочки на окнах или челе печи, ни полки с посудой на стене.
Прошло первое оцепенение, и Авдотья метнулась к табуретке, зашаркала по ней ладонью. А ее приемыш вылез из-за стола, несмело шагнул навстречу своему начальнику, прихода которого сегодня никак не ждал. Похоже, он хотел что-то объяснить, но Василий Иванович остановил его жестом руки и потребовал с настойчивостью пьяного, наслаждающегося своей властью:
— Представься по всей форме!
— Господин старший полицейский! Полицейский Аркадий Мухортов находится дома на отдыхе! — отрапортовал тот.
— Вольно, сам недавно таким был, — хохотнул Василий Иванович и неожиданно для всех заговорил тепло, по-товарищески: — Не обессудь, Арканя, но службу от тебя потребую — как положено! А так… Разве нам не одну лямку тянуть?
— Да вы к столу присаживайтесь, вот сюда, здесь чисто, — суетился Аркашка, показывая на передний угол. Даже к локтю Василия Ивановича чуть прикоснулся, словно намеревался поддержать начальство, если оно ненароком оступится на ровном полу.
Василий Иванович нарочно долго усаживался за стол, украдкой наблюдая за тем, как Аркашка что-то зло выговаривал Авдотье, как та покорно выслушала его и тенью скользнула за дверь. И еще подумал: «Не перепьянел ли? Пожалуй, надо трезвее казаться».
— Извините, не ждал вас, вот и не приготовился, — юлил Аркашка, так зыркнув глазами на ребятню, что та вмиг исчезла, затаилась на полатях.
Так началась эта ночь, полная до краев мутного самогона и бахвальства Аркашки Мухортова. Только под утро, поддерживая друг друга, Виктор с Афоней добрались до дома Клавы. Здесь опустились на крыльцо, и Виктор простонал, бессильно уронив голову на колени:
— Ой, тошно…
Афоня не догадался, что виной тому не самогон, а хвастовство Аркашки, и предложил, с трудом ворочая отяжелевшим языком:
— Ты пальцы в рот…
Сзади скрипнула дверь.
— Я сейчас, Клава, сейчас, — стараясь казаться трезвым, сказал Виктор и услышал в ответ голос Груни:
— Обе мы тут. По домам вас растащить или на крыльце дрыхнуть будете?
Услышал Виктор этот грубоватый насмешливый вопрос, увидел совсем близко расширенные тревогой глаза Клавы, и мигом исчезло то нервное напряжение, властно поддерживавшее его во время всей пьянки, и он бурно захмелел, только и смог выдохнуть:
— Домой… Спать…
Даже сегодня, когда минуло уже двое суток с той пьянки, невольно всего передернет, как вспомнишь о ней. Одно оправдывает: теперь Аркашка как на ладони. Если верить ему, он всю жизнь ищет большую деньгу и не может найти: работать по-настоящему лень, и талантов особых (даже на мошенничество) тоже нет. Ездил на стройку — сбежал от комаров и дождей. Прослышал, актеры хорошо зарабатывают, — сунулся туда, метнулся сюда — говорят, сценические способности крайне ограничены; еле втиснулся статистом в какую-то задрипанную труппу и два года колесил с ней по задворкам больших городов. Единственное, что вывез из этого турне, — умение банальные вещи произносить увесисто, под интеллигента.
Потом, когда все чествовали героев Хасана и Халхин-Гола, возомнил, что красивая жизнь только у военных, и добровольцем подался в армию. Из-за малого образования (всего пять классов) в училище не приняли, зато быстро пробился в старшие писари батальона, даже чуть не скользнул в секретчики.
Началась война, и все пошло прахом: часть, в которой он служил, попала в окружение, и вот он здесь, в Слепышах.
Но уж теперь-то он ухватит за хвост жар-птицу! Теперь-то он не дурак и карьеру сделает!
Все это Виктор узнал той ночью. Тогда же окрепло в нем убеждение, что та пачка из-под сигарет брошена под плетень только Аркашкой: вырвалось у гада, что немецкие власти его уже знают и ценят.