Страница 40 из 85
Вот что такое километр на этой земле. А до Москвы их еще сто пятьдесят четыре. Это много. Очень много…
Таков был ход мыслей Пауля Лишке в ночь с первого на второе октября. Ефрейтор Пауль Лишке еще верил в победу вермахта, но в душе его уже зарождалась необъяснимая тревога. Однако он тогда и сам не знал, чего боялся. Но уже боялся.
Опять зазвонил телефон. Теперь тот, что был соединен прямо с квартирой коменданта. Только звякнул этот телефон, а думающего человека уже не стало, его место занял служака ефрейтор, который бодро отлаял в трубку:
— Дежурный по связи ефрейтор Пауль Лишке!
— Что там горит? — Голос у коменданта не сонный, злой.
— Никаких докладов не поступало, господин комендант.
Комендант бросил трубку.
«Сердится! — с непонятной радостью подумал Пауль Лишке. — Пора бы и привыкнуть, что редкая ночь без происшествий проползает».
До кривой березы, что стояла у тропки, сворачивающей на Слепыши, как показалось Виктору, дошли быстро. Он подумал, что вот здесь они и расстанутся молча; самое большее — Каргин прикажет явиться туда-то и тогда-то. Но Каргин присел на пенек, подождал, пока остальные не сгруппировались вокруг него, и сказал:
— Сейчас разберем операцию… Как положено, слово младшему. Давай, Григорий.
— И чего ты, Иван, за меня все время цепляешься? Всегда Гришкой первым любую дырку затыкаешь?
— Для первого раза, за пререкания, лишаю слова… Начинай, Юрка.
Тот как-то сразу взбодрился, посуровел и довольно бодро выпалил:
— Так вот, значит…
Выпалил и запнулся, потом вовсе неожиданно спросил:
— О чем говорить-то надо?
— Разъясняю: разбор операции — учеба общая. Чтобы знать, что ладно, а где промашку допустили. Понятно?
— С этого и начинал бы! — оживился Григорий.
— Тебе я слова не давал, — осадил Каргин.
— Лично я считаю, — все нормально, как положено, — затараторил Юрка. — Одно плохо: вот видим мы, что машина идет. Может, она немцев полная? Предупредить бы своих, а как, ежели сигналов не обговорили? Факт это или не факт? Факт, честное слово, факт!
Это было только начало критики, а дальше Юрка, Павел и Федор такого наговорили, будто не победу сегодня одержали, а лишь чудом от верной смерти ускользнули: и о сигналах не условились; и патронов всего лишь на двух гитлеровцев израсходовали столько, что отделению на день боя хватило бы; и взрывчатку профукали, хотя одну машину запросто и без этого уничтожить могли.
А то, что бензин из машины и масло из бочек на мосточек вылили, — хорошо: не только машину и груз, но и мосточек уничтожили. А если мост сгорел до самого низа свай, как немцы докопаются до причины случившегося? Стрельбу автоматную слышали? Так ведь то ихние, немецкие автоматы строчили! Может, шофер против внезапного пожара подмогу вызывал?
— Мы с комиссаром выводы сделаем, — заверил Каргин, помолчал немного, словно думал, говорить еще о чем-то или не надо. Наконец вздохнул, решившись, и продолжал строже, официальнее, чем начал: — Как боец Федор Сазонов себя в инциденте вел — претензий не имею. Расчетливо, по-солдатски он действовал… А потом, когда к машине подбежали, зачем шофера убил? Он ведь руки поднял?
— Фашист он, — ответил Федор.
— Он же руки поднял, сдавался, — повторил Каргин.
— А я, может, не видел его рук?
— Врешь, — по-прежнему спокойно сказал Каргин. — А какова одна из основных заповедей красноармейца? Какова? «Ежели враг не сдается, мы его уничтожаем». А ежели сдается, мы к нему относимся, как… Как та самая конференция постановила.
— Не для фашистов те законы!
В голосе Федора боль и злость. Безграничные, бездонные.
Василий Иванович ловит себя на том, что согласен с ним. Как человек, узнавший фашистов, согласен. И вот готовы «ножницы»: как человек он полностью согласен с обвиняемым, а как коммунист и комиссар, по долгу своего служебного положения, обязан поддержать Каргина. И не потому, что нужно оберегать авторитет командира. Это само собой. Главное в том, чтобы всем было ясно, как подобает вести себя советскому человеку по отношению к поверженному врагу. Не палачом же быть!
— Кто с мечом к нам пришел, тот от меча и погиб, — будто для себя сказал Павел. Он вообще редко вступал в споры, и теперь все поняли, что он на стороне Федора.
Виктор обрадовался этому и торопливо подсказал, хотя нужды в этом не было:
— Александр Невский так сказал.
— Значит, товарищ Каргин, как я тебя понял, Федор должен был того в плен брать? — спрашивает Григорий, и в голосе его нет обычного шутовства. — А где пленного содержать? Еще одну землянку откапывать? И караул около нее нести?
Не вопросы, а глыбы на пути. Одну своротить сил нету, а тут вон их сколько. И Каргин молчит.
— Лично я считаю, что Федор поступил…
Ну, товарищ Мурашов, выкладывай свое мнение, смелее выкладывай! Ведь сейчас в первую очередь ты отвечаешь перед своей совестью за воспитание и Федора, и других, что глядят тебе в рот.
И он сказал честно:
— Не знаю, как бы поступил, окажись на его месте. Не знаю… А что обстановка, условия у нас другие, нежели в армии, — спорить нечего.
— Василий Иванович, а может, он, Федор, и не понял, почему тот руки вздернул?
Григорий явно указывает лазейку, но Федор режет правду:
— Не, он по-настоящему сдавался.
— Значит, командир, считаем, что вопросы исчерпаны? Виктору с Афоней домой пора: светает.
Действительно, просыпался день. Укутанный в низкие серые тучи, прошитые северным ветром, он обещал быть по-вчерашнему пасмурным и холодным. Но он просыпался, этот день, и в его сумеречном свете были уже отчетливо видны и оголенные, дрожащие словно от озноба, деревья, и все восемь человек, сгрудившиеся под ними. Они, бодрствуя, встречали этот день.
Примерно в это же время восточнее, под Москвой, загрохотали пушки, взвыли моторы сотен танков и самолетов: «Тайфун» начал свое движение точно 2 октября, как и предусматривалось планом.
Фон Зигель из окна своего кабинета увидел, как два полицейских провели по улице человека. Картина нормальная, если бы из-за спины одного из полицейских не торчали две винтовки. Почему две? Одна отобрана у задержанного?
Невысокого мнения был господин комендант о своей полиции, поэтому приказал задержанного немедленно доставить к себе.
Через несколько минут к нему в кабинет, осторожно постучавшись, вошел начальник полиции Свитальский. Фон Зигель поморщился: зачем приходить, если приказание отдано иное?
Свитальский уловил недовольство господина коменданта и торопливо пояснил, стараясь говорить как можно тише и почтительнее:
— Докладываю: задержан с оружием. Самоуверен, я бы сказал — нагл до чрезвычайности.
— Где он?
Свитальский хотел было сказать еще что-то, но обронил лишь одно слово:
— Слушаюсь.
В кабинет фон Зигеля втолкнули задержанного. Ему можно дать пятьдесят и даже все шестьдесят лет. Лицо — осунувшееся, бледное; голова почти вся седая. Под глазом наливалась синью припухлость, из разбитых губ сочилась кровь.
«Уже успели», — удовлетворенно отметил фон Зигель, но ничего не сказал. Он теперь внимательно осматривал и замызганный ватник, и латаные-перелатаные штаны, и невероятные опорки на ногах задержанного.
Рассматривал одежду, а краешком глаза следил за его лицом. Нет, оно было спокойно: ни робости, ни растерянности; словно заранее знал, что его здесь ожидает.
— Кто есть вы? — спросил фон Зигель.
— Осмелюсь напомнить, задержан с оружием в руках, — подавшись корпусом вперед, сказал Свитальский.
От фон Зигеля не укрылось, с какой ненавистью начальник полиции глянул на задержанного. Невольно подумалось, что не лучше ли сначала на часок дать волю Свитальскому? Он заглушил это желание и сухо спросил:
— Правда?
— Как бог свят, правда, — ответил неизвестный, сделав шаг вперед. — С маленькой поправочкой, вернее, с уточнением: враг — он крадется в темноте, а я белым днем в село вошел. И серединой дороги, не таясь.