Суровые дни

− Да! − кричитъ онъ, впиваясь во всё острыми черными глазами. − Ошибался, а теперь прямо говорю! Жиды − красавцы, поляки − красавцы, а нѣмцы − стервецы… надо ихъ съ лица земли, стереть эту пакость!

Бѣгаетъ въ зелёномъ подрясникѣ, тычетъ пальцами и громитъ нѣмцевъ всякими словами.

− И сотрутъ! − кричитъ онъ и выхватываетъ съ полочки, роняя троицкiе листки, календарь. − Вотъ-съ, читайте-съ! Хоть господинъ Брюсъ и не всегда правильно говорилъ, а теперь это будетъ, будетъ, будетъ! Увидите!!

И тыча пальцемъ, читатетъ по складамъ, съ великой увѣренностью въ голосѣ:

− «Произойдетъ… великая перемѣна… въ нѣкоторомъ знаменитомъ… знаменитомъ!!? государствѣ!» Во-отъ оно! Вотъ-вотъ-вотъ − пере-мѣ-на-то!

Будетъ ему перемѣна! Всё перемѣнятъ, всё! Я бы этого мошенника на необитаемый островъ засадилъ! Вѣдь это антихристъ!

− Да будетъ тебѣ, отецъ… расходился! − унимаетъ его попадья. − Съ мѣсяцъ всё такъ: изъ церкви придётъ и ругается. Что толку отъ твоего крику!

− Такое всѣмъ безпокойство причинилъ, а!? Мошенникъ, а не кайзеръ!

Теперь этотъ батюшка успокаиваетъ барыню. Какъ онъ её успокаиваетъ!

Въ пять часовъ вечера, когда приходятъ газеты, на почтѣ не протолчёшься. Приходятъ издалека и каждый день, изъ-за десятка верстъ, посылаютъ ребятъ. Изъ брезента вываливаютъ огромныя пачки газетъ.

Этого никогда не было. Макаръ Иванычъ, старый почтовый начальникъ, говоритъ съ сомнѣнiемъ:

− Понятно, у каждаго тамъ свой человѣкъ… но только ужъ и не знаю, какъ сказать… ужъ очень шибко пошла газета!

И смотритъ опасливо. Самъ онъ выписываетъ «Колоколъ».

Десятки рукъ тянутся за рѣшётку, упрашиваютъ начальника не тянутъ.

Добиваются писемъ, но пока немного приходитъ этихъ писемъ со штемпелями полковъ. Здѣсь и старухи, и бородатые мужики-отцы, и робкiя дѣвушки, и затаённо ждущiя, пытающiя тревожными взглядами молодухи.

Спрашиваютъ старичка-почтаря:

− Ну, какъ у насъ тамъ… чего пишутъ-то, Макаръ Иванычъ?

− Хорошо пишутъ, а лучшаго подождемъ.

Говоритъ бодро и бодро понукаетъ подручнаго.

По воскресеньямъ у желѣзнодорожнаго переѣзда, подъ полустанкомъ, собирается толпа, больше − женщины. Стоятъ, прислонившись къ заставной балкѣ переѣзда, ждутъ поѣзда. Всё больше молодыя лица, здоровыя, съ тревожнымъ блескомъ въ глазахъ. У многихъ мужья на войнѣ. Многiя ещё не имѣютъ отъ нихъ писемъ. Стоятъ и ждутъ, поплёвывая подсолнушки, − не выпадетъ ли счастье, не сойдётъ ли съ поѣзда солдатъ, отпущенный на короткую побывку. Въ первое время бывали случаи. А теперь, должно быть, уже всѣхъ погнали, − никто не прiѣзжаетъ. Вотъ, говорятъ, раненыхъ скоро будутъ отпускать на поправку. Много прошло съ ними поѣздовъ. Больше ночами проходятъ здѣсь.

Ночью проходитъ и почтовый, не останавливается теперь на полустанкѣ, какъ прежде: теперь спѣшатъ. Но и къ почтовому приходятъ иные. Какъ знать, − можетъ и услышишь чего: вѣдь, почтовый-то, слышно, идетъ съ тѣхъ мѣстъ.

Не останавливается почтовый, съ рёвомъ проносится въ темноту, кидая искры, и ничего нельзя услыхать. Всегда провожаетъ его стрѣлочникъ Чубенка, полтавскiй хохолъ, пытаетъ затаившимся взглядомъ. Днёмъ такъ глядитъ, а ночью-то иначе развѣ? Тамъ у него большое − ушли два сына.

Самъ онъ тоже солдатъ, только уже имѣетъ чистый билетъ. И не замѣтить, что онъ тоже всё ждетъ; но онъ ждётъ. Онъ такъ внимательно оглядываетъ вагонныя окна, такъ задумчиво смотритъ вслѣдъ уходящимъ туда поѣздамъ. И такъ тревожно-пытливо ловитъ захлестанныя дождемъ окна и полураздвинутыя двери санитарныхъ вагоновъ, неспѣшно возвращающихся оттуда.

− Чубенка, а получили вы письма?

− Було одно, може ще напышутъ… Да що письма! Пысали въ газетахъ, що усѣ лягаютъ: и наши лягаютъ, и германцы, и австрiяки… А австрiяки, мовь тiи листя, − показываетъ онъ на клёнъ, подъ которымъ уже закрылась земля красными звѣздами.

Говоритъ онъ спокойно, безстрастно даже. Война! Жалѣй не жалѣй − всѣ ложатся, такое дѣло. Плохо, что на чужомъ полѣ ложатся. У него нездоровое, желтоватое лицо въ чёрной бородѣ, жёлтая куртка съ жёлтымъ рожкомъ и флажкомъ за пазухой. Невесёлые, слабые глаза. Похрамываетъ.

Я часто вижу его возлѣ будки. Сюда онъ перетащилъ кое-что съ родины.

По краю небольшого огорода лѣтомъ пышно красовались подсолнухи, теперь однѣ тычины. Но ещё густо глядятъ почернѣвшiя головки мака, который онъ всё собирается вытрясти и всё никакъ не найдетъ времени; скоро его совсѣмъ растрясутъ сороки и воробьи. Я не понимаю, зачѣмъ ему макъ. Валяются на мокрыхъ грядахъ огромныя палевыя тыквы. Я не понимаю, зачѣмъ ему и тыквы. Пора бы ужъ ихъ срѣзать, что ли. И мальвы у него подъ окномъ, плохонькiя, тощiя. Въ его будкѣ виситъ подъ зеркальцемъ въ вѣночкѣ изъ безсмертниковъ фотографическая карточка двухъ солдатъ-сыновей, со знаками за отличную стрѣльбу и поставленными между колѣнъ тесаками. Недавно на рамочкѣбылъ васильковый вѣночекъ, теперь безсмертники. Зачѣмъ безсмертники! И зачѣмъ онъ покинулъ свой милый край, свою Украину, для этого непригляднаго мѣста, гдѣ всё время гуляетъ вѣтеръ, а теперь такъ и совсѣмъ неуютно въ дождѣ.

Его старуха послѣднiе дни печальна и ждётъ вѣстей, а онъ ничего, какъ-будто. Да вѣдь и то сказать − что такое солдатъ? Чубенка это хорошо знаетъ. Солдатъ это − такое, что его булавкой коли, а онъ не долженъ подавать никакого виду. Вотъ что такое солдатъ. На него и пули, и штыки, и пушки, и вся артиллерiя, и нѣмцы, и вси злодiи, а онъ никакого виду! Вотъ что такое солдатъ. Он самъ былъ солдатъ. И теперь, коли позовутъ, пойдётъ.

Всё едино − тутъ ли съ рожкомъ бѣгать, тамъ ли съ ружьёмъ. Да тамъ-то, если бы ещё рядышкомъ съ сыновьями-то…

И хоть онъ хорошо знаетъ, что такое настоящiй солдатъ, − а его сыны настоящiе солдаты, − нѣтъ-нѣтъ и затуманится у него въ глазахъ дума, и поглядитъ онъ въ ту сторону, откуда приходятъ вѣсти! И онъ ждётъ.

Но эти… какъ онѣ ждутъ!

Съ утра льётъ и льётъ дождь, холодно, и порывами налетаетъ вѣтеръ. А двѣ бабы, − говорилъ Чубенка, − стоятъ съ самаго ранняго утра: сегодня должны пройти четыре санитарныхъ поѣзда. Онъ уже толковалъ имъ − не останавливаются здѣсь. Нѣтъ, онѣ ждутъ и ждутъ. Укрыться отъ дождя некуда, на полустанкѣ ничего, кромѣ двухъ будокъ, нѣтъ, − голая земля.

Неподалёку трактиръ, лавки и почта, но пока добѣжишь оттуда, − проскочитъ поѣздъ. Бабы устроились на скамейкѣ, укрытой узкимъ гребешкомъ крыши надъ будкой. Стоятъ рядомъ, притиснувшись, кутаясь въ платки, съ посинѣвшими унылыми лицами. И ждутъ.

− Сказано вамъ, не останавливаются!

И начинаетъ разсказывать имъ, какое было сраженiе подъ городомъ Ильвовомъ.

− Такъ тебѣ тутъ и лягаютъ, лягаютъ и лягаютъ усѣ!

− И никакого замиренiя… и никакого замиренiя… − вздыхаетъ одна изъ бабъ.

Она смотритъ жутко круглыми, птичьими, усталыми глазами. Тяжёлая печаль на этомъ жуткомъ отъ внутренней боли лицѣ. У ней ушёлъ мужикъ.

У другой совсѣмъ перекошено лицо отъ опухоли, она всё почвокиваетъ зубомъ и морщится: другой мѣсяцъ, съ самаго прощанья, болятъ у ней зубы. У ней ушёлъ сынъ.

− Вотъ, стоитъ на дождю − зубы и болятъ… − говоритъ Чубенка, присаживаясь на скамью, у ногъ бабы. − Ну, сказано жъ, що не становится. Отъ дурная! Замы-ренiя! Хиба жъ може буты замыренiе! Мы ихъ усѣхъ должны побрать и всѣ города у нихъ позабирать, − тогда може замыренiе буты. Приказано ихъ съ лыца земли, да якъ?! щобъ духу не було! Плачетъ… А що вродитъ за твоего плачу? Грязь.

Говоритъ Чубенка сердито, − доняли, видно, его эти унылыя бабы. Онъ уже раза два ходилъ къ себѣ и опять приходилъ и опять говорилъ, что не останавливаются поѣзда. И про плачъ говорилъ не разъ. Но ждутъ бабы.

Можетъ-быть, увидятъ хоть на ходу, въ окошко; услышатъ чего. Можетъ, и остановится ещё, и онѣ пойдутъ и спросятъ про своихъ.

И я стою рядомъ съ ними на скамейкѣ и хоронюсь отъ дождя. Развѣ тоже хочу увидѣть кого черезъ мелькающiя, забрызганныя дождемъ окна?

И стрѣлочникъ всё топчется въ грязи, на дождѣ. Онъ-то чего тутъ? Развѣ онъ не знаетъ лучше всѣхъ, что поѣздъ не останавливается здѣсь?