Суровые дни

Старуха плакала, потыкивая комочкомъ платка въ глаза и слушала очень внимательно, перегнувшись на стулѣ, чтобы не проронить слова.

Марья сидѣла понуро.

Потомъ писалъ Василiй, что былъ въ бою, но пока цѣлъ, а рядомъ съ нимъ убило товарища: «упалъ на меня, подъ ноги».

− Господи, Господи… − сказала старуха, − спаси его и сохрани.

Дальше стояли самыя простыя слова, но передъ смертью, которая уже заглядываетъ въ глаза, всё, должно быть, кажется инымъ совсѣмъ, и изъ простыхъ словъ глядится значительное. И это значительное почувствовалось и бабкой, и Марьей. Солдатъ просто и даже сурово просилъ благословить его впослѣдокъ, писалъ: «не чаю свидѣться». «Чего плохого видѣли отъ меня, потому ничего хорошаго не видали, простите и на мнѣ не попомните. Теперь я здѣсь совсѣмъ трезвый, стою передъ судьбой. Ворочусь − другое у насъ будетъ. И Марья пусть не поминаетъ плохого».

Письмо кончилось сообщенiемъ, что писано въ окопахъ, на доскѣ, потому такъ плохо, и рука устала отъ ружья, а сверху зудятъ пули.

«Молитесь обо мнѣ».

Бабка глотала слёзы: было слышно, какъ она дѣлала горломъ, какъ-будто икала. Марья смотрѣла передъ собой ничего невидящими глазами.

Молчали и не уходили. Придавило ихъ необычное, непохожее ни на что, что повидали онѣ тяжкаго въ жизни.

Я предлжилъ написать Василiю. Вѣдь, всѣ пишутъ своимъ, а ему отъ кого же и получить!

Бабка обрадовалась, сказала:

− Пропиши ты ему по-хорошему, какъ пожальчѣй… Кто ему тамъ доброе слово скажетъ!.. Что писать-то − вотъ…

Она склонила голову набокъ, подпёрла ладонью подбородокъ.

− Поклонъ отъ меня пропишите… − сказала первое слово Марья и замолчала, − стала опять смотрѣть въ полъ. И вдругъ заплакала тонкимъ-тонкимъ, нутрянымъ, стономъ. Бабка толкнула её и сказала:

− Вздумала чего… въ чужомъ мѣстѣ.

Марья зажала стонъ. Стало совсѣмъ тихо. Бабка начала говорить, что надо писать. Начала съ вѣжливости, кому и отъ кого поклоны, − обычное.

Потомъ замолчала. Нечего больше сказать? Нѣтъ, было что сказать. Бабка поднялась съ уголка стула и подошла къ столу. Только-только она всё не рѣшалась войти въ комнаты, а теперь всё забыла. Она опрёлась жилистыми бурыми руками съ глянцовитыми красными ожогами и скорлупными болячками, съ зажатымъ въ пальцахъ грязнымъ платкомъ-тряпицей, уставилась на непонятные ей начальныя строки письма и, тыча жёлтымъ ногтемъ въ бумагу, гдѣ было чисто, сказала такъ, какъ-будто ея Василiй былъ здѣсь:

− Посылаю я тебѣ, Васенька, сынокъ мой родной, головушка твоя бѣдная, горевая… родительское своё, матернее бласловенiе… − она пристукнула по столу костяшками пальцевъ, − которое нерушимое… нѣтъ у менѣ обиды на тебѣ! − бабка опять пристукнула, − какая у менѣ на тебѣ обида-а… Нѣтъ никакой обиды-ы… у сердца матери твое-эй…

Тутъ она запуталась, заспѣшила, заплакала. Смотрѣла на меня мокрыми воспалёнными глазами въ вылѣзшихъ рѣсницахъ и повторяла:

− Какая у менѣ на него обида? Нѣтъ у менѣ обиды…

Бабка завернула письмо въ платочекъ и понесла бережно, у груди.

Долго ещё оставались онѣ у кухни, и слышалась изъ темноты жалостная старушечья воркотня.

На утро я повстрѣчалъ бабку на почтѣ, у полустанка. Она спрашивала у самого почтового начальника, дойдётъ ли ея письмо безъ марки. Онъ сказалъ, что дойдетъ. Но она продолжала пытать, − скоро ли дойдётъ. Онъ сказалъ, что − скоро, и при ней опустилъ въ ящикъ. Старуха посмотрѣла на ящикъ и покрестилась. Пошла дробно и спѣшно, какъ всегда, думая быть-можетъ, о трёхъ рубляхъ, которые она заняла у попадьи и которые надо отработать на огородѣ − картошкой.

ОЖИДАНIЕ

Всѣ ждутъ и всѣ въ ожиданiи.

Это чувство томительно. Знакомо оно и природѣ. Бываютъ такiя долгiя непогожiя осени, когда и скотина въ хлѣву, говорятъ мужики, закиснетъ и перестанетъ кормиться, когда терпѣливыя къ неуюту галки начинаютъ ронять запрѣвающiя отъ сырости, слабѣющiя перья, а лошади болѣютъ ногами.

Когда льютъ осеннiе дожди, киснутъ дороги, а мокрый и грязный неуютъ съ воемъ носится по пустымъ полямъ, − ждёшь, не дождёшься, когда же, наконецъ, закурится, забѣлѣетъ и закуётся эта непокрытая грязная нагота. Близится, наконецъ, желанное. Падаютъ инеи, морщатся въ багровыхъ закатахъ лужи, уходятъ вѣтры. Хлюпающiя дороги стали твердѣй, звончѣй. Дали ясны, тихи. Небо въ ночи засыпано золотымъ горохомъ. Воздухъ тонокъ необычайно. Чутка тишина, какъ никогда.

Близится бѣлый покой. Какъ лѣса затихли! Они ждутъ. Даже уцѣлѣвшiе листья чуткихъ осинъ не дрогнутъ. Когда же? Можетъ-быть, ещё долго?

Можетъ, опять зашумитъ и завоетъ въ лѣсахъ, опять раскуются и поплывутъ дороги? а дождь зацарапается по крышамъ, по стѣнамъ, по окнамъ… а небо потеряетъ звѣзды?.. И кажется, что избитыя вѣтрами придорожныя берёзы большаковъ уже готовы хлестаться и безнадёжно ронять свои зыбкiя плакучiя вѣтви. Нѣтъ и нѣтъ всё ещё крѣпкаго свѣтлаго покоя, прочно накатанныхъ бѣлыхъ дорогъ, розоваго разсвѣта, скрипа и хруста и ночного сверканья бѣлой земли…

Бываютъ такiя томительно-долгiя непогожiя осени. Такъ же тяжелы и мутны сѣрые дни ожиданiя.

Здѣсь, въ поляхъ, эта пора ещё не наступила. Ещё шумятъ по лѣсамъ вѣтры, не особенно надоѣдно падаютъ дожди. Много ещё краснаго и жёлтаго золота по опушкамъ. Дороги ещё не слишкомъ развихлялись. И не родилась ещё тоска по бѣлому покою. А всѣ ждутъ и ждутъ въ наступившемъ затишьи.

Отгремѣли неурочные поѣзда; отъѣхали всѣ, кому нужно было отъѣхать. Далеко шумитъ военная гроза, не докатываются сюда ея ширящiеся волны. Лобовые осенняго призыва уже погуливаютъ въ рекрутахъ, шапкахъ и башлыкахъ. Ходятъ по лѣсу смягченные далью и глушью звуки прощальной гармоники-двухрядки. Оборвутся, − точно прислушиваются къ чему, ждутъ.

Въ богатой усадьбѣ, недавно отдѣланной заново, послѣ женитьбы старшаго сына на миллiонершѣ, − издалека съ луговъ виденъ бѣлый домъ, островерхая церковь и багровые клёны, − горе. Длинной, всё цапающей рукой захватила война и эту усадьбу. Говорятъ, старая барыня ждётъ со дня на день тѣло своего сына, офицера-кавалериста, недавно женившагося.

Его гдѣ-то похоронили, въ землѣ нѣмецкой. Родные ищутъ.

− Постелю ему постлали… − разсказывалъ каменьщикъ Иванъ, неожиданно трезвый и мучающiйся, − склали на совѣсть. А вотъ помянуть не придется… Не осталось ли, часомъ, у васъ какой водчонки?..

Говоритъ шутливо, какъ послѣ обычной работы. А сейчасъ, вѣдь, приготовлялъ новое мѣсто въ семейномъ склепѣ для «молодчинищи».

− Судьба-то наша! Передъ Петровками я имъ каминъ выкладалъ… − говоритъ Иванъ. − Выкладалъ я имъ каминъ теракотный, швецкiй. А Алексѣй Семенычъ, вотъ котораго убили на войнѣ, все смотрѣлъ съ супругой, какъ я, значитъ, выкладалъ… Мо-лод-чини-ща! Солидный изъ себя, тяжелый. И, какъ сказать, въ пиджакѣ былъ… не воейный были, а запасной, прапорщикъ. И жена у него тоже со-лидная, прямо − портретъ. И говоритъ мнѣ покойникъ: − «Ты, Иванъ Иванычъ, клади на совѣсть, не мошенничай. Мы съ женой тепло любимъ!» И её похлопываетъ по плечу. − «Я тебѣ сейчасъ поднесу, только ты каминъ мнѣ облепортуй въ самый разъ!» Ну, никогда не обманывалъ. Скажетъ − поднесу, ужъ поднесётъ безпремѣнно. Такъ я ему цѣлу недѣлю клалъ, а онъ мнѣ всё подносилъ. Ну, ужъ и склалъ имъ! Вотъ теперь клалъ для нихъ склепъ, − такъ вотъ, какъ живого видѣлъ, какъ онъ самъ мнѣ подносилъ. Вотъ она, война-то что идѣлаетъ! Думано ли, гадано ли!

Многiе входили въ усадьбу глядѣть новое мѣсто въ подвальномъ этажѣ вотчинной церкви, задѣланномъ старой рѣшёткой, съ неугасимыми лампадами, фарфоровыми пасхальными яйцами, изъѣденными пылью, и усохшими вѣниками. Въ большомъ, заново отдѣланномъ домѣ живетъ теперь только одна старая барыня, сидитъ безъ ногъ цѣлые дни въ креслѣ и ждетъ, ждетъ. Ежедневно приходитъ къ ней батюшка и пытается утѣшать. А у самого три сына, всѣ учителя, тоже ушли, − подучаются пока военному дѣлу. Батюшка успокаиваетъ старуху, а самъ безпокойно ждетъ, самъ мятежный. Теперь онъ уже не можетъ говорить спокойно, какъ говорилъ обычно. Онъ тычетъ пальцами, глаза горятъ, весь онъ возбужденъ страшно.