Страница 31 из 34
ПРАВДА ДЯДИ СЕМЕНА
Рядомъ съ Мироновой избой-игрушкой, изба дяди Семёна смотритъ хмуро, значительно, какъ и самъ хозяинъ. Много повидала всего, двѣ крыши смѣнила, осѣла, спеклась, и сталъ ея ликъ говорить: пожили, повидали, знаемъ. Рожали и умирали въ ней; выбирали въ пожаръ; плакали по сведенной за недоимку коровѣ; проклинали судьбу и очень ужъ мало радовались. Только послѣднiе годы стали немного радоваться, когда воротился дядя Семёнъ изъ Москвы, съ лаковаго завода, завёлъ яблочный садикъ, пересталъ пить, «распространился» хозяйствомъ, пережилъ трудные годы, когда служилъ Михайла въ солдатахъ, поженилъ сына, − а тутъ и война. Самое-то хорошее и было, когда прошлымъ лѣтомъ заново крыли крышу − на свадьбу, подъ молодыхъ. И теперь смотритъ эта былая короткая радость свѣжей соломой. А въ радужныхъ, пропечёныхъ стеклахъ скупыхъ окошекъ − прежнее, нерадостное глядится: воротилось. А вѣдь и стёкла новыя собирался поставить дядя Семёнъ къ прошлому Покрову − пусть глядитъ веселѣй. И не довелось поставить. А теперь и совсѣмъ ни къ чему: на старое-то глядѣть можно и въ старыя стёкла. Да и глядѣть неохота.
− Вонъ Мироша-то… въ новыя глядитъ − глаза рѣжетъ. Воротиться-то воротился, а, гляди, завтра и не поворотился!
Дядя Семёнъ теперь хорошо знаетъ, что за болѣзнь у Мирона отъ нѣмецкой бомбы. И не завидуетъ.
Но, вѣдь, ласточки опять прилетѣли на старыя гнѣзда! Вѣдь это къ счастью? Прилетѣли и отлетѣли. Осень опять идётъ, нерадостная пора. Ну, а было ли радостнаго за годъ?
− Нѣтъ… ничего не было.
Не тотъ онъ, какимъ былъ годъ назадъ, не крѣпкiй. Сѣрыя его кудри побѣлѣли, въ глазахъ томленье… Молчитъ-молчитъ − и передохнётъ съ хрипотцой. И у сердца потрётъ, подъ-мышкой, и головой покачаетъ, и неспокойно ему на завалинкѣ, гдѣ сидимъ: нѣтъ-нѣтъ и задвигается.
− Радостное… − угрюмо говоритъ онъ и смотритъ за рѣку, на луга, словно перебираетъ въ памяти, − а можетъ, и было что радостное? − У кого оно… радостное-то?! Шутки… вотъ въ городу, у лавошниковъ, да… энти рады! Есть такiе, что Бога благодарятъ. Ну, когда ей конецъ, а?!
Неизвѣстно… Никому неизвѣстно. Думаю-думаю, ничего въ понятiе не возьму… вѣдь, раззоръ! Всѣмъ раззоръ будетъ! И нѣмцамъ, все равно − раззоръ! Значитъ, такое дурѣнiе народовъ. Нѣмцы, и тѣ вонъ совсѣмъ задурѣли. Да такъ. Сказать тебѣ правду, − странникамъ всякимъ, бормоталамъ, вѣры не даю… языческимъ инструментомъ этимъ хлѣбъ зарабатываютъ, распостраняться не допускаю. А вотъ ночевалъ у меня одинъ, вологодскiй, степенный… къ сыну шёлъ, въ лазаретъ… Старикъ − худого не говори, по разговору видать. И сынъ ему написалъ подъ присягой… самъ я и письмо отъ его читалъ съ клеймомъ. Такъ и пишетъ, что − подъ присягой тебѣ сообчаю. Подъ городомъ, пишетъ, Лосью… − знаешь, городъ Лось? − Ну, вотъ подъ этимъ городомъ набили наши нѣмца большую гору… подъ колокольню, слышь! Подъ присягой, говоритъ, пишу! Самъ билъ и видалъ и разговоръ ихнiй слышалъ, до чего отчаянность! Били его били, а онъ всё прётъ. Ужъ и пушки всѣ раскалились, силъ нѣтъ… и ужъ мы на его побѣгли со всѣхъ трёхъ концовъ, невмоготу ужъ ему и ружья держать отъ жару… покидалъ ружья, руки поднялъ, а самъ всё кричитъ, ногами стучитъ-топочетъ: «дайте намъ Варшаву!» А?! Вѣдь, это что… какое, надо помраченiе въ головѣ! Достигну, говоритъ! И достигъ!? Достигъ, лѣшiй его дери! Ну, правда… опаиваютъ его… вродѣ какъ вохманскiя капли у него въ пузырькѣ… дознали. Глаза выпучитъ, свѣту не видитъ… ну, и жись ему недорога. Чу-мѣ-ютъ! Ну, какъ тутъ противно такого манера?! Газы пущаетъ − даже черви, будто, на аршинъ въ землѣ подыхаютъ! Это называется − образованные!.. Дураки − не выдумаемъ, а вотъ образованные, которые всѣ науки учили, и какъ людей лучше потравить, даръ Божiй… Газъ летучiй употребляютъ, чисто на крысъ! Законъ божiй учили… и въ Бога признаютъ.
Говоритъ дядя Семёнъ, Орѣшкинъ, бывшiй десятскiй, бывшiй лаковаръ, котораго Закону Божьему не учили. Онъ родился рабомъ по третьему году получилъ волю и уйму долга и не получилъ больше. Потомъ онъ долгiя годы получалъ пинки и затрещины и самые пустяки за трудъ. И Закона Божьяго не училъ. Отъ земли, отъ этого неба тихаго получилъ онъ какiе-то свои законы, въ темную душу свою уложилъ и несётъ. И знаетъ, что беззаконiе. Смотритъ на него съ синихъ куполовъ крестъ небогатой церкви въ тихомъ озаренiи вечера. Мало и про этотъ Крестъ знаетъ дядя Семёнъ.
Врядъ ли знаетъ, что и тамъ тотъ же Крестъ. Пусть ужъ лучше не знаетъ.
Не слышно пóстука ткацкаго станка въ избѣ: прикрылась фитильная фабрика и не работаетъ ленты и фитили Марья, невѣстка. Да и времени нехватаетъ − совсѣмъ заслабѣла бабка, корову подоить не можетъ: подковырнула её война тревогами.
− Никуда старуха, отсякла… сердцемъ мается, ноги запухли… Скоро, должно, пачпортъ ей выправлять безсрочный… пожили мы съ ней, поѣдали, всего повидали… а вотъ на закуску намъ съ ней теперь…
Дядя Семёнъ не договариваетъ, что послала имъ жизнь на закуску. Не можетъ договорить, − сводитъ въ горлѣ. Онъ потираетъ подъ бородой, и тёмное, большое лицо его сморщено въ частую сѣтку, и въ каждой морщинкѣ − былое, невесёлое. О, если бы вывести ихъ, стариковъ, всѣхъ этихъ, доживающихъ нерадостную жизнь въ тяжкомъ невѣденiи, что будетъ, − вывести въ чистое поле и показать взгляду, привычно скользящему, не останавливающемуся на ямахъ и рытвинахъ расплескавшейся жизни! Остановился бы и померкъ привычно скользящiй взглядъ, не смогъ бы прямо смотрѣть, какъ не можно смотрѣть на солнце.
− Моръ на стариковъ на нашихъ… моръ… − говоритъ дядя Семёнъ. − Бывало, одинъ-два за годъ-то улетучатся яблоки на тотъ свѣтъ жевать, а нонѣшнiй годъ мёрлы задали… шесть человѣкъ! Потрясенiе-скорбь, съ нутра. Какъ сухостой съ вѣтру. Другой бы и пожилъ годокъ-другой, а тутъ одно за одно, не дай Богъ. Вотъ… съ того краю, стало быть, начинай, считай. Акимъ Волковъ − разъ. Поѣхалъ по дрова, у чайной сталъ спицъ взять, закачнулся-закачнулся, захлюпало въ глоткѣ − на порогѣ и померъ, голову расшибъ… Въ Миколу ещё старуха Васёва… у той сынъ въ плѣну померъ, заѣздили нѣмцы…
Пересчитываетъ, а въ голубоватыхъ глазахъ вопросъ и тоска. И вспоминается мнѣ попова вечеринка въ уѣздномъ городкѣ, сидитъ на диванчикѣ молодой псаломщикъ съ гитарой и смѣшливо и быстро-быстро, словно часы читаетъ, разсказываетъ о доходахъ, подыгрывая на одной струнѣ:
− Свадьбы сократи-лись, крестьянъ совсѣмъ ма-ло! (на мотивъ − «только онъ прiѣ-халъ − опять уѣзжаетъ»).
И потомъ часто-часто, скороговорочкой:
− Производство живого товару сокращается, выручаетъ: первое − погребенiе, старухи шибко помирать принялись, въ нашемъ посадѣ за одинъ рождественскiй постъ семерыхъ старухъ похоронили… второе − панихиды, сорокоусты, молебны, до двухъ десятковъ молебновъ каждый праздникъ, и о болящихъ, и о скорбящихъ, и благодарственные, и по обѣщанiю… есть нѣкоторыя семейства − по три разныхъ молебновъ служатъ, и просфоръ больше неизмѣримо, на Рождество было тысяча триста сорокъ просфоръ! Батюшка подымался съ трехъ часовъ утра раннюю обѣдню служить… иконы и крестъ несравнимо щедрѣе принимаютъ, на поминъ души вклады… Канительщика нашего компаньонъ отъ холеры померъ, въ обозной канцелярiи былъ, пороху и не нюхалъ − въ честь его тыщу рублей вкладъ внесли. Печа-альная комбина-цiя жи…и…зни… (на мотивъ − «вотъ мчится тройка почтова-а-я…»).
Тряхнулъ рыжимъ хохломъ, ударилъ всей пятернёй по струнамъ и ухнулъ, словно провалился куда:
Ухъ-ухъ… глазъ распухъ,
Ры-ло перекрыло!
− Должно быть, повсюду такъ − помирай, старухи!
− Знамо… одни люди-то!
И вдругъ проясняется сумрачное лицо дяди Семёна, когда я спрашиваю про невѣстку.
− Съ икро-ой! Такой подарокъ намъ Михайла удѣлалъ… мастакъ! Былъ у насъ къ масленой въ побывку, на десять дёнъ его отпустилъ ротный… по череду пускалъ исправныхъ, за честное слово. Какъ снѣгъ на голову! Ну, ладно…
Ну, вотъ и радость. Дядя Семёнъ расцвѣлъ, брови заиграли, лицо съ хитрецой, въ глязахъ опять потухшiе-было огоньки, рукой теребитъ меня за рукавъ − весь ожилъ.