Суровые дни

− Ладно! − говоритъ онъ рѣшительно. − Зачинать такъ зачинать, прикрывать такъ прикрывать, − вчистую! По крайности дѣтямъ будетъ счастье. Смертною казнью казни, а чтобъ нигдѣ этого духу не было! Ни этой виноградной, жульнической! Ни-чего! Или бы ужъ дозволяй сызнова, самую дешёвую чтобъ. По крайности, всѣ потравимся и конецъ. А то одно баловство, а сурьозу нѣту. У меня вонъ три товарища за одинъ годъ пропали. А господа теперь… Барынѣ я Линвёртовой подъ городомъ плиту клалъ и выпилъ-то съ холоду каплю самую… «Пьяница! Дураки, необра-зованные мужики! Работать не же-лаютъ, скандальничаютъ! Всю кухню мнѣ продушилъ, въ квартерѣ пары!» Вонъ меня сейчасъ, что я ей баночку съ масломъ разбилъ, съ ноготокъ-то и масла было… «Всѣ они воры и пьяницы, вонъ-вонъ-вонъ!» А кто теперь кровь свою отдаетъ, за Росiю, муки примаетъ, а?! Она этого не чуетъ?! Теперь пѣсню какую я слышалъ, одинъ студентъ сочинилъ, Лексѣй Иванычъ… на дачѣ тутъ жили, на велсипедѣ катались съ барышнями?! А?! Прямо − плакать хочется! «Насъ много, сѣрыхъ, много и всѣ обречены!» Печи бы её класть − «вонъ-вонъ-вонъ!» Она пообѣдала, на постелю завалилась, глаза продрала, − картины какiя смотрѣть поѣхала въ иликтрическiй театръ, или гости къ нимъ пришли, − на моей плитѣ кастрюльки кипятъ-варютъ ей. Какъ она пищей заправилась − хоть бутылку ей становь − одно весёлое развлеченiе для ней, больше ничего, и вреду нѣтъ. «Вонъ-вонъ-вонъ!» такъ она мнѣ тогда горячо поднесла, − пошелъ, кирпичомъ ей въ парадную запустилъ. «Вонъ-вонъ-вонъ!» А сама съ двумя дилекторами съ фабрики путается. Необразованные, недели-катные! Я бъ её къ себѣ въ избу спать положилъ ночки на три − запѣла бы, дали-катная! Нѣтъ у насъ настоящаго порядку!

− А пить будешь?

Онъ смотритъ на свой кирпичный сапогъ, накрѣпко, добѣла закусываетъ губы, лицо напрягается до узелковъ на синихъ сосудахъ, до мелкой дрожи, и говоритъ хрипло, точно бьётъ отрывистыми словами:

− Буду!.. Спиртъ пить буду… всё едино!.. Ослѣпну, а буду пить!..

Онъ работаетъ скучно, мнетъ пальцами-грабельками мокрую глину, давитъ её, пропуская въ пальцахъ, словно что душитъ, часто икаетъ, дергаясь худыми плечами, и всё проситъ испить воды. Часто третъ лобъ и темя, замазывая глиной, − болитъ у него голова. Уходитъ, безнадежно спрашивая, не осталось ли «настоящей», и въ комнатахъ долго стоитъ ѣдкiй угарный духъ древеснаго спирта.

Прiѣхалъ изъ Москвы мужичокъ Осипъ Клеёнкинъ, разносчикъ, посовѣтовалъ отслужить молебенъ по случаю избавленiя «отъ лютаго врага». Три года въ деревнѣ не былъ, пропадалъ въ пьянствѣ, шатался «послѣднимъ котóмъ», − видали его однодеревенцы на папертяхъ. А теперь Клеёнкинъ прiѣхалъ въ синей поддевкѣ, въ хорошихъ сапогахъ и калошахъ, въ мягкой шляпѣ на длинныхъ, какъ у попа, волосахъ и съ зонтомъ.

Ходилъ, попискивая калошами и помахивая зонтомъ, разсказывалъ, что состоитъ въ трезвенникахъ, у братца, что всѣ у нихъ сёстры и братья во Христѣ и крѣпко держатъ крѣпость свою − хорошую жизнь и трезвость.

− Теперь я бо-гатый! − говорилъ Клеёнкинъ, помахивая зонтомъ. − Я теперь на небо гляжу, крѣпость вижу. Укрѣпляйтесь во Христѣ, братцы!

Всѣ смотрѣли на него, какъ на чудо, на его зонтъ, мягкую шляпу и калоши. А ему прiятно было говорить пѣвучимъ, «духовнымъ» голоскомъ, точно онъ и не Осипъ Клеёнкинъ, торгующiй селёдками и мороженой рыбой, а новый человѣкъ изъ новой и свѣтлой Христовой крѣпости. И волосы его, и зонтъ, и пѣвучiй голосъ, и ласковые глаза − всё это самое новое и совсѣмъ изъ другой жизни, радостной и нездѣшней. Ходили за нимъ бабы и степенные мужики. Только батюшка покосился на волосы и шляпу, одобрилъ молебственное рвенiе, а про «братство» сказалъ:

− Охъ, новизна эта… сбиться можно въ иную крайность. Смотри, Осипъ.

А Осипъ сказалъ, поматывая зонтомъ:

− Мы врага нашего гонимъ, крѣпость нашу укрѣпляемъ. Всѣ мы во Христѣ братья и сёстры, Христовы воины. Помолитесь, батюшка, съ нами за укрѣпленiе.

Батюшка опять похвалилъ за рвенiе, взялъ требникъ и поискалъ. Искалъ и не находилъ: на какой случай молебствовать? Дiаконъ посовѣтовалъ:

− Есть страждущiе… − молитву на всякую немощь?..

− Нѣтъ, − сказлъ батюшка, − надо торжественнѣй. Вотъ развѣ молитву «о сквернородящихъ»?

− Подходитъ по предмету, да…

Батюшка перелисталъ весь требникъ почаевскаго изданiя. − Вѣдь вотъ, есть же молитва «еже освятити какое-либо благовонное зелiе», а объ избавленiи отъ этого зла… гм!..

Тогда псаломщикъ, который хорошо зналъ по философiи, предложилъ:

− А вотъ, батюшка, если… «надъ сосудомъ осквернившимся», ежели принять, что человѣкъ, какъ, вообще… сосудъ души, и, конечно, всѣ употреблявшiе напитки осквернились?

− Нѣтъ, − сказлъ батюшка, − не совсѣмъ подходитъ. Развѣ вотъ молитва − «о еже…»

И не найдя подходящаго, служилъ благодарственное молебствiе объ избавленiи отъ недуговъ, соединивъ съ молитвою «на основанiе новаго дому»…

Былъ торжественный крестный ходъ, а послѣ хода Осипъ Клеёнкинъ, собравъ бабъ и всѣхъ, кто желалъ прикоснуться къ святому дѣлу, сталъ на сваленныя подъ бугоркомъ съ тропками брёвна и, помахивая зонтомъ, училъ пѣть новый стихъ великаго братства:

…Крѣпость мою не сдавайте,

Скоро, скоро Я приду.

Вы на небо отвѣчайте:

«Не сдадимся мы врагу!»

Длинный былъ стихъ, трудный былъ стихъ, но всѣ пѣли, путая и коверкая новыя слова, въ которыхъ чуялось… Что чуялось? Чуялось что-то.

Пѣли, смотря въ мутное небо, куда смотрѣлъ и Клеёнкинъ. Разѣвали рты, ощупью нетвёрдой подбирали слова, и крѣпче вздымались голоса на знакомомъ стихѣ о «крѣпости»:

Крѣпость Мою не сдавайте,

«Скоро, скоро Я приду!»

Въ мутное, невесёлое, непогожее небо смотрѣли глаза, крѣпче нажимали голоса чующихъ что-то, пока неясное, а тучи ползли и ползли. А съ бугорка глядѣло все ещё неснятое − 33.

Пришёлъ въ усадьбу столяръ Митрiй и заявилъ, что можетъ сдѣлать необыкновенное бюро изъ палисандрового дерева.

− У меня теперь твердость въ рукѣ… Всё могу!

Конечно, не можетъ. Онъ весь трясётся, глаза − въ сизыхъ, набухшихъ вѣкахъ, и мутны-мутны, синеватыя губы сухи и жаждутъ, мочалистая бородка стала ещё рѣдѣй. Но онъ хочетъ «дѣлать».

− Прямо, я теперь всѣмъ прозрѣлъ, всё мнѣ открыто стало. Нѣтъ дурѣй нашего народу, честнóе слово. Да вотъ… возьму себя за примѣръ. Ну, что теперь я? У меня на луковку нѣтъ, а вчера въ городѣ шкиндеръ-бальзамъ пилъ за рупь семь гривенъ… честнóе слово! Теперь, скажемъ, какъ я бы долженъ быть? Служилъ я въ Москвѣ, высокое мѣсто занималъ, въ довѣрiи у подрядчика. Любилъ меня до страсти. «Вотъ что, Митюха-соколикъ, бери отъ меня подряды махонькiе, будь радчикомъ. Денегъ тебѣ на руки на монетки, а вотъ тебѣ насупротивъ домъ − три тыщи съ землёй рендованной, будешь вѣки-вѣчные Богу за меня молить!» А до-омъ… бѣда, а не домъ! Сосна − топоръ не беретъ, скондовый, мать честнàя! Рыскуй, больше никакихъ! Ну, не дуракъ я?! Отказался. Отработалъ бы ему въ два-три года. А черезъ ее! Я бъ теперь завился подъ самую маковку! «Нѣтъ, не осилю. Мартынъ Петровичъ». «Осилишь!» − «Не осилю!» Прямо, умолялъ! Вотъ, покойникъ, померъ, царство небесное, а то бы свидѣтельство отъ него предоставилъ.

Онъ стоитъ подъ яблонями, смотритъ растерянно на свои трясущiяся руки, которыя теперь, − занетъ онъ хорошо, − ничего не могутъ, рваный, синеватый, угарный. И уже не кровь въ нёмъ, а застарѣвшiй спиртъ, и не голова, а кубъ перегонный. Одинъ изъ тысячи этой округи, сотни лѣтъ пьяныхъ, сбитыхъ, ломавшихъ жизни. И пьяны всё ещё вонъ тѣ покривившiеся избушки, и деревья, и косогоры.

− Прокурила она меня до самаго заду! На Донской улицѣ жилъ, у Мартынъ Петровича, стараго завѣту человѣкъ. Ну, конечно, молодой, глаза у меня свѣжiе, какъ у орла… хохолокъ я носилъ, сапоги рантовые, когда запиралъ употребленiе… мелкой гармоньей, спинжакъ синiй! Духи покупалъ въ уточкахъ стеклянныхъ, въ ваткѣ, − прямо, яблоками отъ меня, − очень чисто ходилъ! Часовщикову дочь сватали, сколько-то тамъ приданаго полагалось, − у часовщика два магазина, и ещё заводилъ по казённымъ мѣстамъ. Сколько они на меня припасу всякаго стравили! − лошадь можно купить, а не то, чтобы жениха прiобрѣсти! Пирогами, часы мнѣ за полцѣны… А она − Анюточка-цвѣточекъ, не забудь меня, дружочекъ! − пѣлъ, бывало, ей всё такъ. Благословились, честь-честью. А ужъ я первый подрядъ взялъ, рысакъ показалъ: всѣ шкапы въ гимназiи на Канавѣ перебрать − на тыщу рублей! Задатокъ взялъ. А тутъ, въ самый день вѣнца, бѣлошвейка моя, вѣрочка бѣленькая… съ ней я, какъ сказать, имѣлъ любовь, и тоже она по рюмкамъ звонила. Приходитъ моя Вѣрочка, − р-разъ меня по щекѣ! Оч-чень яркая такая была, худощавая, злю-щая, когда въ ней ревность. Узнала про часовщика. «Глаза и ей, и тебѣ, паскудѣ, выдеру, вуксусомъ оболью!» А ужъ я съ часовщика сдулъ задатку сто цѣлковыхъ. «Пойдемъ, выпьемъ, говорю, напослѣдокъ холостой жизни… можетъ, я обдумаюсь!» − Э, − думаю, − очумѣетъ она у меня, я сейчасъ къ невѣстѣ − и сварганимъ свадьбу. Успокоилъ её, бѣлошвейку-то, − къ Бакастову, въ трактиръ. Укрѣплюсь, мимо буду, черезъ плечо. А я очень ловко могу. Начали. Разъ-разъ, разъ-разъ. Жалко мнѣ её стало! Пьётъ, а сама плачетъ. А-а-ты, несчастная! Р-разъ, − рѣзанулъ одну-другую, какъ штучекъ восемь прополоскалъ − сiянiе у меня начинается. − У васъ, можетъ, настоечка какая есть… мнѣ бы только отлакироваться? Нѣту? Ну, ладно. − Стало мнѣ её жальчѣй и жальчѣй. И до того мы съ ней, съ Вѣркой, настеклились… − самъ хозяинъ приходилъ и водку дальнѣйшую воспретилъ. Меня тамъ уважали… чтобы въ полицiю не таскали… И вдругъ − часовщикъ съ двоюроднымъ братомъ и ещё какiе-то ихнiе, въ картузахъ, сродственники. Вѣнчаться!» − «Не желаю! вотъ моя Вѣрушка, законная жена!» Такъ и отринули. Какъ?! Пироги наши ѣлъ?! Сто рублей взялъ?! А!! Въ участокъ! На дорогѣ бой, у басейны. Спинжакъ съ меня сорвали, брюку оторвали, сапогъ мальчишка стащилъ, его сынишка… полонъ рынокъ народу, свистки такъ и жучатъ − ухъ ты! Сраженiе цѣльное разгорѣлось. Время праздничное, наши паркетчики по пивнымъ сидѣли, − сейчасъ на скандалъ! Плѣшкинъ-сапожникъ, на меня сапоги къ свадьбѣ шилъ, − за меня. У часовщика полонъ рынокъ покупателей, конечно, − мясники, бараночники, мучники, − на насъ ахнули. А тутъ плотники съ Донской подоспѣли, съ струментомъ шли. Бей! Володимiрскiе, не удай! А ужъ они − на соломинку окоротить топорикомъ могутъ, а какъ въ битву такую, за своего − тутъ мясник что! За ножи!! Въ лавки побѣжали… сѣчки-топоры! Часы съ меня, помню, самъ часвощикъ сорвалъ первымъ дѣломъ. Какъ орёлъ налетѣлъ! Съ Шаболовки пожарные тутъ − ка-чай! Кончилось такъ, что одинъ потомъ въ больницѣ померъ, двоюродный братъ часовщиковъ, а нашему паркетчику ротъ разорвали до уха − тросточкой ему зацѣпили. Судъ потомъ былъ, сидѣли всѣ, на покаянiе троихъ отдали… Черезъ её всё. А то бы я съ не теперешней бы свёклой своей жилъ, а съ Анютой. Она потомъ за мясника вышла, − говорятъ, на фтомобилѣ ѣздитъ ужъ…