Суровые дни

− Нарочно-съ, какъ знакъ побѣды, письмо мнѣ написалъ на вражеской бумагѣ, на счетѣ даже. Счетъ-съ вѣдь? Линеечки-то, какъ у насъ?!

Да, письмо на счетѣ. Въ заголовкѣ значится − Insterburg, den 29. XI. 1912, Мануфактурная торговля. Зильбербергъ и Розенкранцъ. Въ большомъ выборѣ мануфактурные товары en dètail Damen-und Herren-Konfection. Rechnug für Herr Karl Triebe…

Стоитъ на счетѣ для г. Карла Трибе: 2 − шерстяной матерiи по 3 мрк. и 1 шерстяной платокъ − 4 мрк.

− Шертсяная матерiя? Да ну?! Ловко придумалъ! Это онъ: дескать, по торговой мы части, вотъ вамъ, папаша, ихняя торговля. Инте-ресно… Шерстяной платокъ! А можетъ, не было подъ рукой бумажки чистой, нашелъ тамъ-гдѣ… Конечно, тамъ стрѣльба и разрушенiе… дома падаютъ отъ орудiй. Жуть, сударь, тамъ! − говоритъ ласковый, румяный старичокъ, смотритъ съ улыбкой на измятый счетъ-письмецо и разглаживаетъ фiолетовыми, ознобленными въ холодной лавочкѣ пальцами.

Письмо на счетѣ. Война, сметающая счета изъ Инстербурга въ Калужскую губернiю. Шертсяная матерiя г-жи Трибе… Г-жа Трибе изъ Инстербурга и Семенъ Афанасьичъ Рыбкинъ, торгующiй керосиномъ, чаемъ и дегтемъ…

− Покуда хорошо. А другой мой, отчаянный-то, на нѣмкѣ которой жениться всё угрожалъ, покуда въ Двинскѣ. Пишетъ − скоро окрещусь огнёмъ! Вотъ какой! И торговлишка ничего-съ, и покуда всё слава Богу-съ! У меня вотъ заступа и укрѣпленiе-съ…

И опять, какъ и въ первый нашъ разговоръ, показываетъ на образъ Николы Чудотворца.

− Черезъ воспрещенiе водочки этой прямо чистое превращенiе-съ. Только бы вотъ красненькимъ не забаловались.

А «красненькое» уже прiодѣлось въ цвѣтастыя этикетки надѣло золотыя, серебряныя, синiя и красныя шапочки, и всё чаще и чаще попадаются по канавамъ и задворкамъ разбитыя черногорлыя бутылки.

Уже бѣгаютъ по селу ребятишки и гудятъ въ гулкiя, отбитыя горлышки.

Какъ-то заявился поправить каменщикъ и печникъ Иванъ, всѣхъ дѣлъ мастеръ, потолковалъ о войнѣ, о нѣмцахъ, которые, слыхалъ онъ, − газету читали въ чайной, − все коньякъ да ромъ пьютъ и всегда при себѣ имѣютъ на случай, если простуда какая; попросилъ, нѣтъ ли какой водчонки, и сказалъ неопредѣленно:

− А баловство-то своё я, надо быть, бросилъ. Развѣ этого когда… портвейну выпьешь.

И когда сказалъ про «портвейнъ», выставилъ ногу и сдвинулъ картузъ.

− По-богатому теперь, конечно… только какое это вино, − одинъ разговоръ. Сердце жгётъ, а… настоящаго чувства нѣту? И голова болитъ, и… градусу, что ль, нѣту настоящаго?..

Голосъ у Ивана − бухающiй, глаза тревожные, ошарашивающiе, лицо обтянутое, цвѣта синеватой глины. И духъ отъ него ѣдкiй. Говоритъ, икаетъ и все потираетъ грудь.

− Должны изобрести учёные люди средство отъ этого… отъ алкоголю, разъ всѣ привыкли, а то разоримся въ отдѣлку… − говоритъ Иванъ, выпрашивая мутнымъ взглядомъ. − Ну, что такое это виноградное вино? Вотъ Василь Прохоровъ, трактирщикъ… угощаетъ меня, хорошо. Пью. Почему такое не ощущаю ничего? Говоритъ − надо желудокъ тонкой, а то скрозь не вникаетъ и дѣйствiя нѣту. Господское вино, говоритъ. А?! − «Возьми, говоритъ, хересу… замѣчательный хересъ у меня есть, испанскiй хересъ!» − Почему хересъ? Непонятно. − «Все равно, а ты прими, отъ него сразу прояснитъ». − Взялъ хересъ, − шесть гривенъ полбутылки. Выпилъ духомъ, не закусывалъ: его всегда безъ закуски надо, а то не окажетъ. Ничего, а сердце жгетъ! Почему не дѣйствуетъ, ежели хе-ресъ? − «Не знаю, говоритъ, батюшка хвалилъ. Возьми на пробу рому самаго отчаяннаго, съ картинкой. Борисъ Иванычъ, урядникъ, остался доволенъ». − Да-вай. Нарисовано хорошо… по морю корабль на парусахъ, горы и дерева, сидитъ въ кусту арапъ въ бѣлой шляпѣ, безо всего, только тутъ у него полотенцемъ закрыто, и изъ толстой бутылки потягиваетъ, а тутъ все ему на головахъ несутъ всякiе фрухты и бутылки… и красавица съ нимъ губастая подъ большимъ листомъ сидитъ и папироску куритъ. И какъ чертенята пляшутъ. − «Это, говоритъ, ихнiе короли пьютъ. Вотъ и печать, смотри, − ихнiй знакъ, что настоящiй ромъ». − Сколько? − «Съ кого два рубля, съ тебя за печку, − печь ему склалъ! − рубликомъ удовольствуюсь». − Съ крестникомъ мы были, стали пить… Ро-омъ!.. Мать ты моя-а!.. Никогда пить его не буду. Помёрли, былъ. Разсуждать можно, умственное всё ничего, а сѣли съ крестникомъ на копылья − глина-глиной. Въ сторону, понимаешь, мотаетъ, а ходу настоящаго нѣтъ. А трактирщикъ гогочетъ! − «Ежели бы хочь на о-динъ гра-дусъ перепуститъ… − три дни такъ и просидишь. Мадеры хочешь, − сейчасъ облегчить?» − И ужъ разговору у меня не стало никакого. Что т-такой, а?! Потомъ три дни въ головѣ звонило, и всё красное: небо − красное, трава − красная, извёстку мѣшаю − красная! А?! Потомъ ужъ я всю эту музыку постигъ. А вотъ. Приходитъ изъ Лысова Степка, племянникъ, объявляетъ: такое хозяинъ у насъ варенье варитъ, чисто крысъ морить собрался. А это онъ у лысовскаго погребщика подручнымъ. Можетъ, видали: мурластый изъ себя такой, трактиръ у него и погребокъ. Одинъ онъ сынъ, люди воевать пошли, а ему счастье − одинъ сынъ, и морда, какъ зеркало. Вотъ онъ при трактирѣ-то и выдумалъ вино дѣлать. Купилъ двадцать четвертей краснаго и теперь такое вино производитъ − не дай Богъ. Секретъ изъ Москвы досталъ отъ брата, какъ составлять, пакетовъ всякихъ приволокъ, купоросу, коры тамъ всякой, порошковъ, капель лимонныхъ для отшибки… да ещё, само главное, спирту казеннаго, синенькаго-то! И пошло писать! Какъ заперли трактиръ, такъ, говоритъ, всю ночь съ хозяиномъ и не спали. Поставилъ Степку передъ иконой, велѣлъ побожиться, стращалъ всё. Далъ рубль. − «Узнаетъ полицiя − обоимъ намъ въ тюрьму не миновать на три года! А будутъ хорошо покупать, − мнѣ хорошая польза и тебѣ рубль накину. Отравы черезъ это нѣтъ, даже напротивъ, укрѣпляться будутъ, учёные составляютъ секретъ за большiя деньги. Вездѣ такъ заведено, а то настоящаго вина нехватаетъ и кислое оно, а тутъ на вкусъ ни сравнить!» − вотъ. Всю ночь съ хозяиномъ не спали, воду ему всё таскалъ изъ колодца, а онъ на карасинкѣ свою кашу варилъ. Весломъ въ кадушкѣ помѣшаетъ чего, понюхаетъ, подольетъ чего. Патки крутой добавлялъ кусочки, глядя по сорту. Бу-тылокъ наготовили! всякаго-то сорту! И ромъ у нихъ, и портвейнъ, и хересъ этотъ самый… А жена билетики рѣзала и наклеивала. Тотъ разливаетъ, она − шлёпъ да шлёпъ. И нашлёпали бутылокъ − полонъ погребъ. А?! Ну, что дѣлаютъ?!! Да вѣдь уморитъ народъ! Нѣтъ, говоритъ. Хозяинъ при немъ полстаканчика выпилъ, но только его стошнило, − говоритъ, отъ своей работы стошнило, какъ знатно, изъ какой силы приготовлено, а если холодненькаго, то какъ самое хорошее вино, заграничное. На прахтикѣ испытано, по наукѣ! И теперь такiя деньги загребаетъ! А настоящее-то ежели продавать − никакихъ капиталовъ нехватитъ, и всё равно нарвешься… Нѣтъ никакого выхода.

Говоритъ Иванъ, чуть посмѣиваясь, а глаза тревожные и больные. Онъ − хорошйi печникъ, извѣстный на всю округу, − «прямо, мнѣ королёмъ здѣсь быть надо, на конѣ ѣздить, какъ я замѣчательный по печамъ!» − а пропилъ всю свою душу. Осталось въ его душѣ два чувства: злоба и жалоба.

− Работа наша въ сырости да въ грязи… чего харошаго видали?! Выпилъ − просохъ, а то никакой возможности. Ни образованiя нѣтъ, ни понятiя-ума, чисто я какъ свинья! Сунешься къ себѣ въ домъ − чернота, грязнота, хорошаго разговору − одинъ сукинъ сынъ, ей Богу! А-ты, горе зелёное! Я въ такомъ случаѣ бабу принимаюсь жучить, чтобы не саднила. Устройства нѣту настоящаго, дураками жить легче, пьяницами. ВѣрНо? Дѣла эти хорошо извѣстны… оч-чень даже хорошо! Вѣрно?

Смотритъ и насмѣшливо, и злобно, дёргается худымъ плечомъ, кривится угарная злоба въ его подвижномъ усохшемъ лицѣ изъ синеватой глины, и неподвижно-жутко глядятъ остеклѣвшiе, разумъ потерявшiе голубые глаза. А, должно быть, очень красивъ былъ и тонокъ чертами. И знакомое въ этомъ потерявшемся, расточившемъ всё чудесное ликѣ: не то Тимирязевъ, не то Сенкевичъ. Онъ сплевываетъ, выворачивая во рту сухимъ языкомъ, глядитъ на заглинившiеся штаны, на кофту, шершавую, съ отсыхающими плёнками глины, потираетъ истрескавшiеся въ кровь бугроватыя руки.