Флэш по-королевски

— Он не может оставаться здесь, — прорычал Заптен. — Боже, взгляните на его лицо! Нам и так нелегко будет предотвратить скандал. А если в государстве появятся два правителя с одним лицом, покоя не дождешься вовеки.

Принц закусил губу, и я понял, что настало время дипломатического демарша.

— С соизволения вашего высочества, — говорю, — майор Заптен прав. Каждый миг моего пребывания в Штракенце чреват опасностью для нас обоих, особенно для вас. Мне нужно уехать, и как можно скорее. Поверьте, так будет лучше. И, как сказал майор, о долге нет и речи.

Да уж, конечно! Мое лицо было невозмутимо, но внутри во мне начали нарастать гнев и обида. Я ведь не просил впутывать меня в политику их никчемного герцогства, но за это время меня бессчетное число раз убивали, били, кромсали, топили, пугали до смерти — и в итоге наградой мне служит фырчание Заптена и рукопожатие его проклятого высочества. Десять минут назад я был счастлив, что унес свою шкуру, но теперь меня обуревали досада и ярость по отношению к ним.

Меня начали убеждать в обратном, но все это было лицемерие — я не сомневался, пройдет час-другой, и Карл-Густав, оправившись от испуга и проистекающей из него благодарности ко мне, начнет с охотой прислушиваться к доводам Заптена насчет того, что меня лучше повторно спустить в трубу — на этот раз со связанными руками. Если на то пошло, раз у него мое лицо, то и характер, скорее всего, тоже.

Впрочем, на миг принц сделал милость напустить на себя озабоченный вид: скорее всего, полагал необходимым для поддержания королевского достоинства отплатить мне чем-то. Но ему удалось подавить это стремление — они в этом мастера — и в итоге все согласились, что я должен убираться отсюда, чем скорее, тем лучше. Они собирались остаться на ночь в замке, где принц сможет отдохнуть и провести совет, мне же прозрачно намекнули, что поутру мне лучше быть уже за границей. Единственным, кто сожалел о моей внезапной опале, был Грундвиг. Странный это был тип; насколько я уяснил из его слов, он один придерживался убеждения, что мне пришлось стать скорее жертвой, чем преступником. Его сочувствие ко мне выглядело не наигранным, и именно он взял на себя труд проводить меня из темницы и распорядился найти лошадь, и ждал со мной у главных ворот, пока ее не приведут с материка.

— Знаете, я тоже отец, — говорит он, прохаживаясь взад-вперед. — Я понимаю, что чувствует человек, которого разлучили с близкими, сделав их заложниками. Кто знает: возможно, я сам поступил бы так же на вашем месте? Надеюсь, что если так произойдет, я поведу себя так же мужественно.

«Много ты понимаешь, тупой ублюдок», — подумал я. Мне было интересно, что случилось с Руди, но он сказал, что не знает. Видели, как он скрылся в одной из дверей подвала; его искали, но так и не нашли. Скорее всего, ему был известен потайной выход, через который он и улизнул. Звучало маловероятно, но в любом случае было немного шансов на нашу новую с ним встречу. Я не планировал задерживаться в этих краях надолго — ровно настолько, насколько необходимо для одного дельца, забрезжившего у меня в уме.

Один из крестьян вернулся с лошадью и плащом для меня. Расспросив Грундвига насчет дороги и приняв фляжку, а также пакет с хлебом и сыром, я вскочил в седло. Уже просто почувствовав под собой лошадь, я воспрял духом: мне не терпелось убраться подальше от этого проклятого места и всего, что с ним связано.

Грундвиг не стал обмениваться рукопожатием, только торжественно помахал мне. Я развернул лошадь, дал шенкелей и проскакал по мосту, навсегда оставляя позади Карла-Густава, «Сыновей Вельсунгов», старого дядюшку Тома Кобли и всех остальных.[65] Я мчался по дороге на Штракенц, ни разу не оглянувшись на мрачную громаду Йотунберга. Надеюсь, они все подхватили там воспаление легких.

IX

Вы, наверное, решите, что после всего пережитого у меня не могло возникнуть иной мысли, как убраться из Штракенца и Германии по добру по здорову. Вспоминая об этом сейчас, я диву даюсь, как могло случиться иначе. Но случилось. Странная штука: самый последний трус в минуту опасности, по избавлении от нее я тут же испытываю прилив бодрости. Возможно — это естественная реакция; возможно — легкомыслие; возможно — результат того, что обычно после таких случаев я изрядно напиваюсь — как и в тот раз — и сочетание трех этих факторов рождает во мне дух авантюризма. Это кураж, ей-богу, но хотелось бы мне получать по гинее каждый раз, когда пережив смертельную опасность и радуясь, что хоть жив остался, я тут же впутывался в какую-нибудь глупость, на которую в здравом рассудке не клюнул бы ни за что.

В тот раз я вдобавок был зол. Меня гнобили, терзали, подвергали страшной опасности — и в уплату я получаю процеженное сквозь зубы «спасибо» от человека, который, если бы не я, отправился бы на корм рыбам! Боже, как же я их всех ненавидел: этого пентюха Карла-Густава, старого хмыря Заптена, и даже ханжу Грундвига с его блекотанием. Но я с ними поквитаюсь, ей-ей. И это, кстати, будет высшая справедливость: Бисмарк обещал мне хорошее вознаграждение — так-так, вот я и вернусь из Штракенца не с пустыми карманами.

К тому же дело-то вполне безопасное. Риска вообще почти нет, ибо у меня имеется фора в несколько часов, и я знаю, как замести следы. Бог мой, я им всем покажу, они у меня узнают, что скупой платит дважды. Значит, мне за них делать грязную работу, а потом убираться вон, вот как? Ну, придется вам немножко больше узнать о Гарри Флэшмене, подлые ублюдки!

Так кумекал я сам с собой. Но самое главное было то, что я не сомневался в безопасности своего предприятия. Да и разве найдется нечто, на что не решится человек, у которого есть быстрый конь и свободный путь прочь из города?

Когда я въехал в Штракенц, только-только начало светать, предрассветный ветерок шевелил ветви деревьев, растущих вдоль тракта. Я скакал по спящим предместьям; копыта звонко стучали по мостовой. Обогнув старый город, я подъехал к дворцу, где у ограды меня встретили двое часовых, широко распахнувшие рты от удивления.

— Offnen![66] — говорю.

Один попытался салютовать мне и уронил мушкет, другой стал поспешно раздвигать створки. Я поскакал дальше, предоставив солдатам дивиться, как их новый принц, чье исчезновение наделало в герцогстве много шуму, прибывает ни свет ни заря, нечесаный и небритый.

У дверей охраны было больше; я дал стражникам строжайший приказ оседлать для меня лучшую лошадь и быть наготове через десять минут. Еще я распорядился, чтобы никто ни под каким видом не покидал дворца, и никто не входил в него без моего ведома. Они взяли под козырек и наперегонки помчались выполнять команду. Один открывал передо мной двери, и вот я по-хозяйски вхожу в холл. «Как же все просто», — думаю.

Дремавший в кресле мажордом или швейцар вскочил и заголосил при виде меня, угрожая перебудить все здание. Пришлось успокоить его резким словом.

— Пошлите кого-нибудь на кухню, — говорю я. — Пусть соберут холодных закусок, чтобы хватило набить седельный мешок, и принесут сюда. Да захватят вина или флягу со спиртом. А, еще денег, кошель с деньгами. Живо!

— Ваше высочество опять уезжает? — заверещал он.

— Да, — отрезал я. — Beeilen sie sich.[67]

— Но, ваше высочество… Мне приказано… Ее высочеству велено докладывать…

— Герцогиня? Где она? Разве не в Штрельхоу?

— Вовсе нет. Она вернулась прошлой ночью, после того… как ваши поиски ничего не дали. — Глаза его были круглыми от испуга. — Все в жутком беспокойстве, ваше высочество. Был дан приказ при первом известии о вас тут же сообщать герцогине.

Я на это не рассчитывал, она должна была оставаться в Штрельхоу, черт ее побери! Дело осложняется… Хотя, может, и нет… Глядя натоптавшегося в нерешительности мажордома, я пораскинул мозгами и пришел к решению.

65

«Старый дядюшка Том Кобли и все остальные» — идиоматическое выражение, обозначающие множество народа, длинный перечень имен. Выражение берет начало от старинной английской песни «Уайткомбская ярмарка».

66

Открывайте! (нем.).

67

Пошевеливайтесь (нем.).