Страница 48 из 70
— Ну… ну… Даже не знаю. Я был вне себя: жена, ребенок… судьба принца… я наполовину сошел с ума от беспокойства.
— Еще бы, — кивает он, пыхнув трубкой. — И вы утверждаете, что все это Отто Бисмарк затеял во имя строительства Германской империи? Так, так.
— Вы слышали мой рассказ, сэр, — говорю я. — Я предупреждал, что это звучит невероятно, но это правда — все, до последнего слова.
Грундвиг, расхаживавший взад-вперед, резко повернулся на каблуках.
— Не верю! Это же вздор! Майор, Эрик! Только сумасшедший способен поверить в такую историю. Это невозможно! — Он посмотрел на меня. — Это человек… этот мерзавец… можете вы представить, что найдется негодяй, способный совершить то, в чем он нам признался?
— Только не я, — подхватывает Хансен.
Заптен кивнул седой головой.
— Именно так, — сказал он, и сердце мое упало. — Но мне сдается, что не все так просто. Может ли кто-нибудь из вас: вы доктор или вы, Эрик — его сверкающий глаз перескакивал с одного на другого, — глядя на этого человека, способного две недели с успехом водить за нос целый народ, — представить себе, глядя в лицо фактам, что он не способен был придумать более правдоподобную историю, чем рассказанная им сейчас?
Они уставились на него. Он кивком указал на меня.
— Вот он сидит. Скажите-ка, — Заптен выбил трубку. — Если он врет, то каково может быть правильное объяснение?
Они долго бубнили, но, разумеется, так и не смогли ответить. Заптен соглашался, что моя история звучит неправдоподобно — но любая другая версия выглядела не лучше.
— Если мы допускаем, что двойник принца на две недели занял его место — а нам это известно — тогда я начинаю кое-что понимать, — заявляет он.
— Вы хотите сказать, что верите ему? — восклицает Грундвиг.
— За отсутствием свидетельств, способных опровергнуть его историю, — да. — Сердце мое вознеслось, как молитва Девушки. — Смотрите, все сходится. Разве мы не вздрагивали все эти двадцать лет, завидев хоть слабую тень Германии? Вы ведь знаете, Грундвиг. Разве не страх за свободу нашего герцогства привел нас сюда? Разве не потому мы — «Сыны Вёльсунгов»? — Он покачал головой. — Найдите мне брешь в рассказе этого парня, поскольку сам я не могу разглядеть ни одной.
При этих словах между ними началась оживленная перепалка, которая конечно же ни к чему не привела. Сбитые с толку, они опять повернулись ко мне.
— Что будем делать с ним? — спрашивает Грундвиг.
— Повесим, — говорит Хансен. — Этот пес того заслуживает.
— За соучастие в преступлении против нашей герцогини, — бросая на меня яростный взор, заявляет Грундвиг, — меньшим ему не отделаться.
Оба выглядели оскорбленными до глубины души, как два старых шотландца в борделе, но я понял, что наступило время моей реплики. Я принял растерянный вид, который затем уступил место выражению крайнего возмущения.
— Что вы хотите сказать? — кричу.
— Вы же женились на ней чуть более недели назад, — многозначительно заявляет Заптен.
Я запыхтел от ярости.
— Ах вы, развратный старик! Вы осмеливаетесь предположить…? Боже мой, сэр, неужто вы забыли, что я английский офицер? У вас хватает дерзости предположить, что я мог…
Я запнулся, словно меня обуял приступ гнева, хотя сомневаюсь, что на Заптена это произвело большое впечатление. Но остальные оба призадумались.
— Я не настолько утратил честь, — говорю я, пытаясь выглядеть гордым и оскорбленным одновременно, — чтобы зайти в своем притворстве так далеко. Есть вещи, которые ни один джентльмен… — и я остановился, будто не в силах продолжать далее.
— Но это было бы странно, — пробормотал Грундвиг.
С замиранием сердца я хранил молчание.
Они посидели немного — думаю, размышляли по поводу девственности своей герцогини. Потом Грундвиг сказал:
— Клянетесь ли вы, что… что…
— Даю слово чести, — говорю я, — как британский офицер.
— Ну вот и порешили, — говорит Заптен, и я готов поклясться, что губы под усами дрогнули в едва заметной улыбке. — И, рискуя показаться недостаточно верноподданным, хочу тем не менее заметить, господа, что судьба принца Карла-Густава важна, видимо, не меньше, чем возможное происшествие с… хм, не будем об этом.
Он повернулся ко мне.
— Вы останетесь здесь. Посмеете выйти из хижины — вы труп. Впрочем, эта судьба может постигнуть вас в любом случае. Полагаю, мы еще не приняли окончательного решения, доктор. Если услышанное нами сегодня правда, у нас не так много времени на то, чтобы наша герцогиня сделалась вдовой, не став невестой. Не говоря уж о сохранении для нее ее герцогства. Вперед.
Дверь за ними захлопнулась, и я остался наедине со своими мыслями. Они были безрадостными, но могло бы быть и хуже. Те трое вроде как поверили в мою историю, и я сомневался, что выдуманная ее часть позволит найти им нестыковки — да и приврано-то было совсем чуть-чуть, только чтобы поярче обрисовать мой образ «бедняги, угодившего в жестокие когти судьбы». Что лучше всего, я вполне уверился — они не будут вешать меня. Заптен пользовался среди них большим авторитетом, и, хотя мне было очевидно, что этот парень не станет цацкаться, когда считает нужным покончить с кем-то, я не видел никакой разумной причины расправляться со мной. Заптен реалист, его не захлестывают эмоции, как Грундвига или Хансена. Впрочем, и Грундвиг, как мне показалось, не дойдет До убийства — похоже, он из породы благовоспитанных, чувствительных идиотов. Хансена я опасался больше всего, возможно, из-за его дружеских связей с принцем. Такой способен, если позволите, поквитаться со мной в память о прошлом; но я надеялся, что он останется в меньшинстве.
Делать было нечего, только сидеть и ждать. По крайней мере я был в безопасности от головорезов Бисмарка, а это уже кое-что. Если это были именно «Сыны Вёльсунгов» — тайные сторонники Дании, о которых Руди говорил с таким презрением, — то с этой точки зрения я оказался в надежных руках. Мне подумалось, что Руди недооценивает их: у меня не было ни малейшего понятия, как они собираются вызволять своего драгоценного принца из Йотунберга, да меня это и не волновало, но выглядели эти ребята деятельными и бойкими. Мне доставляла удовольствие мысль, что им удастся-таки сунуть палку в колесико нашего треклятого Отто; Заптен, если я хоть что-нибудь понимаю, подходил для этого дела как никто другой. Уверенный, быстро схватывает суть, исполнен высочайших достоинств, таких, как решительность, отвага и все такое прочее, и при этом не обременен щепетильностью. Поставь такого на место командира нашей отступавшей из Кабула армии, мы бы вернулись домой в целости и сохранности, да еще и все сокровища Бала-Хиссара выторговали бы за уход.
Итак, я был не слишком удручен сложившейся ситуацией и проводил время в гаданиях, когда же они меня выпустят. Одному Богу известно, почему я сделался таким оптимистом — возможно, сказалась реакция на то, что дважды за один день избежал жестокой смерти, но мне не стоило так расслабляться. Будь я способен трезво взглянуть на вещи с их точки зрения, то понял бы: лучшее для меня место — на глубине в шесть футов под землей, где я не смогу послужить причиной никакого скандала. Впрочем, то, во что они меня вовлекли, оказалось вряд ли лучше такого исхода, и послужило мне поводом еще несколько раз пережить ту смерть, о которой писал Шекспир.
Я просидел в хижине несколько часов, и единственной живой душой, увиденной мной за это время, был здоровый крестьянин, принесший немного еды и пива. Он по-прежнему называл меня «высочеством», хотя и несколько озадаченно. К моменту возвращения моих инквизиторов наступила ночь; я обратил внимание, что ноги у Заптена и Хансена забрызганы грязью, как после хорошей скачки. Заптен поставил на стол лампу, скинул плащ и внимательно посмотрел на меня.
— Капитан Арнольд, — говорит, — если вас действительно зовут так. Вы ставите меня в тупик. А мне это не по душе. Как выразились те господа, ни один человек в здравом уме не поверит в вашу историю ни на минуту. Ладно, допустим, я не в здравом уме, но мне она кажется правдивой. По большей части. Не знаю, являетесь ли вы величайшим подлецом или несчастнейшим из смертных — я лично склоняюсь к первому, ибо у меня нюх на подлость — нет, нет, не надо возражать, мы уже все слышали. Но я не уверен, и потому склонен считать вас честным человеком. До поры до времени. Вот так.