Страница 47 из 70
— Вот это очень хороший вопрос, сэр! — с жаром говорю я. — Должно ли мне напоминать вам, кто я такой и что ваши расспросы не что иное, как дерзость? Я буду…
— Да уж, звучит все очень убедительно, — говорит Заптен с угрюмой улыбкой. — Ладно, посмотрим. — Он повернул голову. — Хансен! Подойдите сюда, пожалуйста!
И тут, к моему ужасу, из хижины выходит молодой человек, поздравлявший меня во время свадебного приема — Эрик Хансен, друг детства Карла-Густава. Меня почти парализовало от страха: ему уже тогда удалось почуять неладное, теперь же он не преминет разоблачить самозванца. Словно в тумане я смотрел, как он подходит ко мне и впивается взглядом в мое лицо.
— Принц Карл? — говорит он наконец. — Карл, это ты? И вправду ты?
Я выдавил улыбку.
— Эрик! — Боже, что за хрип вылетел из моей глотки. — Эрик, как ты здесь оказался?
Он отступил на шаг, лицо его побелело, руки затряслись. Переводя взгляд с Заптена на доктора, Хансен затряс головой.
— Господа, я не знаю… Это он… и в то же время… Я не знаю…
— Заговорите с ним по-датски, — говорит Заптен, не сводя с меня единственного серого глаза.
Я понял, что пропал. Старания Берсонина были достаточны только для весьма поверхностного знакомства с одним из сложнейших языков Европы. Должно быть, на моем лице что-то отразилось, так как, когда Эрик вновь повернулся ко мне, эта подлая скотина Заптен добавил:
— Что-нибудь эдакое.
Эрик с минуту подумал и потом, глядя на меня почти умоляюще, разразился тирадой на той невнятной тарабарщине, что так терзала мой слух в Шенхаузене. Я уловил только слова «Hvor boede». Господи, он хочет узнать, где живет кто-то, а кто — одному Богу известно. В отчаянии я выдавил:
— Jeg forstar ikke, — не понимаю-де, о чем речь, и прозвучало этот так жалко, что у меня слезы готовы были брызнуть из глаз. На его красивом молодом лице стала проступать жесткая гримаса.
— Ny, — негромко произнес он. — Deforstar ту ikke.[50] Он повернулся к ним и проговорил изумленным голосом:
— Это, видно, сам дьявол. У него лицо и фигура принца. Но это не Карл-Густав — жизнью клянусь!
На поляне не слышалось ни единого звука, за исключением моего хриплого дыхания. Потом Заптен сунул трубку в карман.
— Так, — говорит он. — Отлично, приятель. Заходите в хижину, и предупреждаю: одно неверное движение, и вы отправитесь к Создателю. Эй, Якоб, — крикнул он. — Перекинь-ка через тот сук веревку!
VIII
Трусы, как мудро заметил Шекспир, умирают много раз прежде смерти,[51] но вряд ли кто из них способен похвастаться столь богатым опытом в таком деле, как я. А у меня не часто бывали столь серьезные основания, как в тот момент, когда Заптен отдал приказ своим последователям. У этого человека был вид, свойственный тем, у кого слово не расходится с делом, и брошенное мимоходом распоряжение звучит страшнее любой угрозы. Я доковылял до хижины, где рухнул на скамью, а те трое зашли следом и прикрыли дверь.
— Итак, — говорит Заптен, соединив ладони. — Кто вы такой?
Отпираться не было никакого смысла, так же как и надежды выйти сухим из воды. Единственный мой шанс состоял в том, чтобы своей болтовней вытащить голову из петли, хотя эти три угрюмые рожи плохо способствовали вдохновению. Но деваться некуда, решил я, напомнив себе, что нет лучшей лжи, чем полуправда.
— Господа, — начал я, — поверьте мне, я могу объяснить все эти ужасные события. Вы совершенно правы: я вовсе не принц Карл-Густав. Однако самым ответственным образом заверяю вас, что у меня не было иного выбора, как выдавать себя несколько последних дней за этого человека. Не было выбора… Не сомневаюсь, когда вы выслушаете меня, то согласитесь, что истинной жертвой этого невообразимого обмана был именно я.
— Весьма на то похоже, — говорит Заптен. — Поскольку вас определенно вздернут за него.
— Нет, нет! — возопил я. — Умоляю, выслушайте. Я могу доказать. Меня принудили — жестоко принудили, но верьте мне, я невиновен.
— Где принц? — рявкнул Хансен. — Говори, лжец!
Я оставил его слова без внимания, и не без причины.
— Меня зовут Арнольд, капитан Томас Арнольд. Я офицер британской армии, — тут мой поганый язык едва не ввернул «без определенного места службы». — Меня похитили и вовлекли в эту затею враги Штракенца.
Заявление вызвало у них обмен репликами; Грундвиг и Хансен начали засыпать меня вопросами, но Заптен одернул их.
— Значит, британской армии? — говорит. — И сколько же пехотных полков в вашей гвардии? Живо!
— Ну, три.
— Хм-м. Продолжайте.
— Так, — говорю я. — История эта столь невероятная… вы, возможно, не поверите ей.
— Посмотрим, — говорит Заптен, который нравился мне все меньше и меньше. — Выкладывайте все.
Что я и сделал, начиная с самого начала и держась как можно ближе к правде по мере возможности. По ходу рассказа мозг мой не переставал работать, ибо целиком историю рассказывать было нельзя. Я выкинул из нее Лолу Монтес, выдумав взамен жену и ребенка, сопровождавших меня в Германии — без них было не обойтись. Я описал свое похищение из Мюнхена, не упомянув про баронессу Пехман, а эпизод, связанный с Шенхаузеном, изложил почти дословно.
— Отто Бисмарк, значит? — протянул Заптен. — Слыхал о таком. И о юном Штарнберге нам тоже кое-что известно.
— Это невообразимо, — восклицает Грундвиг. — Этот человек явно не сказал ни слова правды. Как, кто мог…
— Не спешите, доктор, — говорит Заптен. — Невообразимо? Согласен. Но это тоже невообразимо, — и он показывает на меня. — Но вот он, сидит перед нами. Продолжайте.
Слава Богу, среди них сыскалась хоть одна трезвая голова! Я продолжил, рассказав о прибытии в Штракенц, о фарсе в соборе, о попытке де Готе убить меня и о том, как я одолел его в поединке один на один на вершине Йотун Гипфеля этим утром. Холодный взгляд Заптена не отрывался от меня ни на секунду, но Грундвиг то и дело вскрикивал от удивления и ужаса, и, наконец, Хансен не выдержал.
— Почему вы на это пошли? Отвечайте, подлец, почему? У вас что, нет совести, нет чести? Как можете вы жить и носить в себе столь ужасное преступление?
Я посмотрел ему прямо в глаза, как человек, обуреваемый сильным чувством. (Так оно и было, хотя на самом деле это был испуг, а не возмущение и душевные терзания, которые я изображал.)
— Почему, сэр? Вы спрашиваете почему? Вы полагаете, что я согласился бы участвовать в этом позоре, играть роль в этом ужасном маскараде, если бы у них не было оружия, перед которым бессилен любой мужчина, пусть даже человек чести? — Я тяжело вздохнул. — У них мои жена и ребенок, сэр. Вы понимаете, что это означает? — Эти слова я буквально выкрикнул ему в лицо, сочтя момент удобным для перехода в контратаку. — О Боже! Сокровище мое! Моя златовласая крошка Амелия! Увижу ли я тебя снова?
На этом месте любой театр Лондона залился бы слезами, клянусь. Но, подняв глаза, я убедился, что местная публика далека от оваций. Хансен выглядел растерянным, лицо Грундвига налилось краской от ярости, а Заптен набивал трубку.
— А принц Карл-Густав? — спрашивает одноглазый. — Где он?
Сначала мне казалось, что мне удастся с ними сторговаться: жизнь в обмен на информацию, но теперь инстинкт подсказывал, что это не пройдет. Заптен повесит меня на месте, я не сомневался — но персонаж, которого я так отчаянно пытался изобразить, этого вовсе не заслуживал. Моя единственная надежда заключалась именно в этом — заставить их поверить в то, что я являюсь невинной жертвой дьявольского заговора. И, положа руку на сердце, разве это на самом деле было не так?
Так что я поведал им про Йотунберг и про планы насчет Карла-Густава. Грундвиг обхватил голову руками, Хансен испуганно вскрикнул, Заптен раскурил трубку и стал молча выпускать клубы дыма.
— Так, — говорит он. — И что дальше? Этот тип пытался убить вас, вы убили его. Хорошо. Что же вы намеревались делать дальше?
50
Нет, не понимаешь (дат.).
51
«Юлий Цезарь», акт II, сц. 2.