Страница 2 из 18
Когда я закончил, Пери улыбнулась.
— Прекрасно! — сказала она. — Но разве это из «Шахнаме»? Не узнаю.
— Это Насир, хотя это слабая имитация стихов Фирдоуси, озаряющих мир.
— Звучит словно сказано о падении Джемшида — и о конце давным-давно созданного им земного рая.
— Насир вдохновлялся им, — отвечал я, пораженный: она знала поэму настолько хорошо, что смогла отличить два десятка строк от шестидесяти тысяч.
— Великий Самарканди говорит в «Четырех исповедях», что поэту следует знать наизусть тридцать тысяч строк, — сказала она, словно прочитав мои мысли.
— По тому, что я слышал, не удивлюсь, что вы их знаете.
Она не обратила внимания на лесть:
— А что означают эти строки?
Я мгновение поразмыслил над ними.
— Полагаю, что это означает: если ты даже великий шах, не ожидай, что твоя жизнь пройдет безмятежно, ведь даже самых удачливых мир жестоко дрессирует.
— А тебя мир дрессировал?
— Непременно, — сказал я. — Я потерял отца и мать, когда был еще юн, и расставался с другими вещами, которые не ожидал потерять.
Взгляд Пери смягчился, став почти детским.
— Да будет мир их душам, — отвечала она.
— Благодарю вас.
— Я слышала, что ты очень верен, — сказала она, — как и многие из вас.
— Мы известны этим.
— Если бы ты служил мне, кому ты явил бы верность, мне или шаху?
По затылку моему пробежали мурашки. Как многие из нас, я был подчинен прежде всего шаху, но сейчас мне нужен был изобретательный ответ.
— Вам, — ответил я и, когда она поддразнивающе взглянула на меня, быстро добавил: — Ибо знаю, что каждое ваше решение принимается вернейшей из слуг шаха.
— Почему ты хочешь служить мне?
Первой на ум пришла обычная лесть, но я знал, что это ее не впечатлит.
— Мне выпала честь в течение многих лет опекать вашего брата Махмуда, а затем я служил визирем у вашей матушки. Теперь, когда ее больше нет при дворе, я жажду ответственных дел.
Настоящая причина, конечно, была совсем не та. Многие честолюбивые люди добивались возвышения, служа царицам, и я хотел именно этого.
— Что ж, хорошо, — ответила Пери. — Тебе придется быть отважным, чтоб выжить на моей службе.
Трудности мне нравились, о чем я и сказал.
Пери резко встала и пошла к нишам в стене, где помедлила перед большой бирюзовой чашей, вырезанной в виде павлина, распустившего прекрасный хвост.
— Это драгоценная старинная чаша, — сказала она. — Откуда она, знаешь?
— Из Нишапура.
— Конечно, — усмехнулась она.
По моей шее стекал пот, когда я старался разглядеть какие-то подсказки в цвете, узоре, полировке.
— Династия Тимуридов, — поспешно добавил я, — хотя не скажу, чье правление.
— Шахрукха, — сказала Пери. — Лишь несколько подобных вещей дошли к нам в отличном состоянии.
Любуясь, она взяла чашу и держала ее в руках, словно младенца, а я любовался ею. Бирюза была такой прекрасной, что сверкала, как драгоценный камень, а павлин словно бы готовился клевать зерно. Внезапно Пери развела руки и отпустила чашу, разлетевшуюся на полу тысячью осколков. Один докатился и замер у моих босых ног.
— Что бы ты сказал об этом? — спросила она тоном терпким, как зеленый миндаль.
— Несомненно, ваши придворные сказали бы, что это позор — уничтожать дорогую и прекрасную чашу, но, так как деяние было совершено особой царского рода, все прекрасно.
— Именно так они и сказали бы, — ответила она, скучающе пнув один из осколков.
— Не думаю, что вы считаете это правдой.
Она с интересом оглянулась.
— Потому что это глупость.
Пери рассмеялась и хлопнула в ладоши, подзывая одну из придворных дам:
— Принеси мою чашу.
Дама вернулась с чашей похожего рисунка и поставила ее в нишу, пока служанка заметала осколки битой керамики. Я наклонился и осмотрел осколок у моих ступней. Голова павлина выглядела нечетко, линии отличались от ясных штрихов на внесенной чаше, и я понял, что она расколола копию.
Пери внимательно наблюдала за мной. Я улыбнулся.
— Я тебя удивила?
— Да.
— Ты ничем этого не показал.
Я вздохнул.
Усевшись, Пери подобрала под себя ноги, показав из-под края синего платья алые шальвары. Я постарался не дать воображению странствовать по местам, сокрытым ими.
— Ты больше любишь начинать или заканчивать? — спросила она. — Назови только одно.
— Заканчивать.
— Приведи пример.
Я немного подумал.
— Ваш брат Махмуд не интересовался книгами, когда был ребенком, но моей обязанностью было убедиться, что он научился писать красивым почерком, понимать прочитанное и декламировать стихи по торжественным поводам. Ныне он делает все три эти вещи, и я горд сказать, что он делает их так хорошо, словно это его любимые занятия.
Пери улыбнулась:
— Зная, как Махмуд предпочитает игры на воздухе, — это подлинное достижение. Понятно, отчего мой отец рекомендовал тебя.
— Великая честь — служить опоре вселенной, — отвечал я.
Но я скучал по Махмуду. После того как восемь лет занимался только им, я чувствовал себя в ответе за него, словно за младшего брата, хотя сказать о таких чувствах к царскому отпрыску не смел.
— Расскажи мне, как ты стал евнухом.
Я, наверное, отшатнулся, потому что она поспешно добавила:
— Надеюсь, ты не счел это оскорблением.
Прокашливаясь, я пытался решить, с чего начать. Вспоминать было — словно разбирать сундук с одеждой, которую носил умерший.
— Вы, должно быть, слыхали, что моего отца обвинили в измене и казнили. Не знаю, кто оболгал его. После этого несчастья матушка отвезла мою трехлетнюю сестру к родным в маленький городок на берегу Персидского залива. Несмотря на случившееся с отцом, я все равно хотел служить шаху. Я просил всех, кого знал, о помощи, но был отвергнут. Тогда я решил, что единственный способ доказать свою верность — стать евнухом и предложить себя двору.
— Сколько тебе было?
— Семнадцать.
— Очень поздно для оскопления.
— Правда.
— Ты помнишь, как это делалось?
— Можно ли такое не помнить?
— Расскажи мне об этом.
Я недоверчиво уставился на нее:
— Вы хотите знать подробности?
— Да.
— Боюсь, что мерзостность истории оскорбит ваш слух.
— Не думаю.
Я не стал щадить ее; мне к тому же хотелось немедля понять, из чего она сделана.
— Я отыскал двух евнухов, Нарта и Чинаса, в помощь себе, а они отвели меня к лекарю, работавшему возле базара. Он велел мне лечь на скамью и связал мои запястья под нею, чтоб я не мог двинуться. Евнухи забрались между моими бедрами, чтоб удерживать ноги. Врач дал мне съесть опиума и засыпал мои мужские части порошком, который, сказал он, умерит боль. Затем он сам уселся мне на бедра и взял кривую бритву жуткого вида, не короче моего предплечья. Он сказал, что, прежде чем совершить такую рискованную операцию, должен заручиться моим согласием перед двумя свидетелями. Но зрелище бритвы, сверкнувшей в воздухе, испугало меня, а путы на ногах и руках вдруг заставили ощутить себя зверем в ловушке. Я начал извиваться на скамье и вопить, что не согласен. Хирург удивился, но убрал свою бритву и велел евнухам отпустить меня.