Завтрашние заботы

— Иди ты скорее к своим зверобоям, — сказала Агния. — Слушать тебя не хочется.

— А шубку из белка небось с витрины украсть готова, — сказал Левин и отправился к зверобоям. — Еще поморка! — крикнул он уже издали.

— Я боюсь, он напьется, — сказала Агния.

— Сегодня многие напьются. Перед выходом.

— А вы?

— Нет, наверное.

— Вам плохо здесь?

— Я не совсем понимаю, зачем Яков меня взял с собой.

— Все всегда надо принимать так, как оно приходит. Наверное, не надо ничего рассчитывать и прикидывать.

— Я не понимаю, о чем вы?

— О себе. Сегодня у меня странный день. Я сегодня позволила себе быть только с самой собой. И не думала ни о чем сложном. Это как-то само так получилось. Дочь за городом, муж с ней, экзамен вчера сдала последний… О боже, как я не хочу никаких институтов! Я хочу летать… Раньше я бортпроводницей работала. Я люблю летать.

— Завтра мы уходим, — сказал Вольнов. — Рано утром.

— Вы меня не слушаете?

— Да, но я все время думаю о том, что завтра мы уходим.

— Что «да»? Слушаете?

— Да. У вас странное имя. Я никогда еще не встречал такого. И об этом я тоже думаю. И еще мне непонятно: как может женщина жить с мужчиной, которого не любит? Мужчина еще может так, а вот женщина? Вы не любите мужа?

— Откуда вы это взяли? — Она засмеялась. — Откуда, Глеб? Это вам Яшка сказал? Он все всегда выдумывает, этот капитан. Он меня просто ревнует к нему.

Вольнову очень не хотелось в это верить, ему больше нравилось то, что рассказывал Левин. Вольнов даже вздохнул, но потом улыбнулся и сказал:

— А я-то думал… А я-то думал, вы нам письмо пришлете. Куда-нибудь на Диксон… Очень было бы хорошо получить вдруг от вас письмо, где-нибудь на Диксоне. Я даже не знаю почему, но это было бы хорошо.

— А вам что, никто не пишет?

— Только мама. У меня хорошая мама. Я люблю ее. И даже не боюсь вслух говорить об этом. Может, все-таки напишете?

Агния укоризненно выпятила нижнюю губу, приложила ладонь к щеке, по-бабьи пригорюнилась и запричитала, окая:

— Ты его, миленок, получишь, когда на море камень всплывет, да той камень травой порастет, а на той траве цветы расцветут… Ты меня понял, миленок?

И второй раз «миленок» она сказала так ласково, и нежно, и просто, что Вольнов вдруг смутился Он понимал, что она играет с ним, но все равно ему стало тревожно и хорошо, как перед прыжком с десятиметровки. Он пробормотал.

— На Диксоне теперь много коров. Они ходят прямо по улице — большущее стадо. Один бычок чуть не забодал меня возле почты…

— Пожалуйста, не пейте больше сегодня, ладно?

И опять «ладно» было ласковым, и доверчивым, и мягким.

— Хорошо, — послушно согласился он, отыскивая глазами Левина.

— Я все не могу понять, когда говорит коньяк, когда говорит тот, кем бы вы хотели быть, и когда говорите вы сами. А мне хочется, чтобы вы были здесь сами сегодня.

— Я сам не всегда знаю, когда я кто, — без большой охоты признался Вольнов. Он чувствовал, что эта женщина притягивает его все ближе и ближе, и только затем, чтобы сильнее оттолкнуть потом. Но он не мог противиться ей. Она нравилась ему. Он твердо знал, что она оттолкнет его, но очень не хотел в это верить.

Левин со своими зверобоями опрокидывал за дальним столиком рюмку за рюмкой. В зале было уже полным-полно ребят с перегона. Всегда, когда караван приходит в какой-нибудь порт, все встречаются в одном и том же месте — в ресторане И матросы, и штурманы, и капитаны. Куда еще пойдешь в незнакомом городе? Вольнов был рад, что они сидят в самом углу и за кадкой с пальмой.

— Совсем не похоже, что вы любите своего мужа, — сказал Вольнов. — Потому что вы со мной кокетничаете.

— Не с мужем же кокетничать, — устало сказала Агния. — Мужья служат только для того, чтобы не жить одной… Очень странно, когда живешь одна. Заходишь в универмаг, видишь отдел мужских рубашек, вокруг толпятся женщины, а тебе там нечего делать… тебе некому покупать рубашку и даже не надо рассматривать их и думать о том, что пестрая не подойдет к его синим брюкам в полосочку. Он очень любит в полосочку, он прямо жить не может без брюк в полосочку… «Они импозантнее», — говорит он.

— Как все это скучно, — сказал Вольнов. — Наверное, из-за этого я и не женюсь.

Она перестала играть с ним и сразу стала очень далекой и недоступной.

Яков уже возвращался, чуть покачиваясь на длинных ногах и безмятежно улыбаясь.

— Какой я болван! — заявил он, садясь верхом на свой стул. — Не следовало мне тогда полный вперед давать — это я теперь точно понял… Агнюша, скажи мне что-нибудь утешительное, а? Видишь, до чего я докатился — перегоняю на восток рыболовные сейнера. А их проще было погрузить на платформы и отправить по шпалам — по шпалам…

— Они не пролезают в туннели, наши авианосцы, — сказал Вольнов. — Об этом было в газетах.

— Яков Борисович никогда не читает газет, — сказала Агния, отодвигая от Левина бутылку. — Он не читал их даже в госпитале.

— На Восток дойдет только половина сейнеров. Другую половину раздавит, и они — буль, буль, буль… — объявил Левин. Он не смеялся сейчас.

— Не говори глупости, Яша, — сказала Агния. — И не притворяйся, будто у вас опасная работа. Сегодня куда опаснее работать шофером такси в большом городе, нежели плавать в море.

— И она права, эта девочка! — заорал Левин в восторге на весь ресторан. — Она всегда права! Вот несчастье-то, а?!

— Не кричи так, — попросил Вольнов, потому что на них уже оборачивались. — А всегда право только море. Оно знает все.

— Точно, — сказал Левин. — Никто на этом свете ни бельмеса не знает.

— Что знает море? — спросила Агния. — Я, Глеб, прожила рядом с ним десять лет, все детство, — и заметила только, что у моря нет весны и осени, есть только зима или лето.

— Чепуха, — махнул рукой Левин. Он злился. — Чепуха все это… Море — это отделы кадров, излишек штурманов в стране, техминимумы, анкеты, визы и всякие другие штуки… И, простите, мне надо на минутку еще уйти…

Он резко встал и пошел к своим зверобоям, они радостно махали ему.

— Очень хочется еще капельку выпить, — виновато сказал Вольнов. — Я рад, что вы пришли… Мне стало как-то спокойнее теперь. Но все равно хочется еще немножко выпить…

— Когда вы вернетесь? — спросила она, осторожно трогая щеки ладонями. — Я сегодня купалась, и у меня покраснел нос, да?

— Кажется, не очень… А вернемся месяца через три-четыре, если все будет хорошо. Арктика есть Арктика, как сказал бы мой механик.

— Четыре месяца — большой срок… Сто двадцать утр, дней, вечеров и ночей… Очень длинно. Налейте мне кофе, пожалуйста.

— Тут одна гуща.

— Тогда закажите еще. Он стал звать официанта.

Певица пела песню об Индонезии, о пальмах, которые стоят на берегу моря.

— А Яков — молодец, — сказала Агния. — Ему ведь тяжело очень сейчас, а как держится отлично. Я знаю, как ему тяжело и неприятно все это дело с аварией. Он честолюбивый, я знаю. И потом, сколько это высчитывают, если условно срок дают?

— Много, — сказал Вольнов. — Но точно я не знаю.

Он чувствовал, как коньяк тепло и приятно дурманит голову. Завтрашний выход в море, старость механика, неполадки с дизелем, льды и бессонные ночи, молодость матросов и перерасход продуктов за последние десять дней на судне — все это ушло далеко. Осталась только женщина, которая сидела рядом и умела так ласково и доверчиво спрашивать: «Ладно?» И оставался еще прекрасный человек Яшка Левин, который не умел унывать, и который всегда во всем поможет, и который сейчас с этими зверобоями нарежется вдрызг. Когда-нибудь, когда он, Вольнов, окончит мореходку и получит наконец диплом штурмана дальнего плавания, они вместе сплавают в какой-нибудь интересный рейсик, и он готов идти у Яшки хоть четвертым штурманом. А вообще, жизнь прекрасна, и он никогда еще не встречал такой интересной женщины, как Агния.

— Агния, — сказал Вольнов. — Агния, я очень рад, что вы не любите голубей и любите воробьев. Это говорит очень о многом. Очень о многом. И мне очень хочется, чтобы вы были счастливы. Хоть немножко. Бросайте институт и улетайте, если вам это нравится, честное слово! Это прекрасно — когда женщина летает в воздухе. Мне уже тридцать один, а я еще ничего не достиг, у меня нет сюжета, как говорит моя мама, но я много видел…