Завтрашние заботы

— Нормально. Можно закрывать связь?

— Да. Мне нечего больше сказать тебе. Вольнов все не снимал наушники. Он забыл

про них. Наверное, он никогда не отдавал себе отчета в том, как привязался к толстому старику, у которого всегда расстегивалась пуговица на поясе. Григорий Арсеньевич нарушил его план спокойной жизни в Питере и напомнил о многом тяжелом в прошлом, о том времени, когда в морях зажигались зеленые огни предупредительных буев над затонувшими в войну судами. А если бы он не встретил старика, никогда не было бы и встречи с Агнией.

В наушниках переругивались капитаны буксиров. Это были буксиры финской постройки, их было пять штук в караване. Капитаны буксиров отказывались оставаться в океане с «Двадцать третьим». Они все равно ничем не смогут ему помочь. У них вода накатом идет через кормы, никто не сможет подать и закрепить буксирный трос, людей только потерять можно — смоет…

Вольнов выключил рацию.

Он вспомнил, как последний раз встретился с механиком в Ленинграде. Пришел домой и увидел старика, сидящего на краешке стула возле стола. Они обнялись, и старик сказал: «Глеб, ты мне можешь помочь, только ты один… Я последние полгода на отстойных судах работаю… А мне бы в море еще разок сходить. У тебя в агентстве по перегону судов знакомых полно… Устроишь? — Здесь он встал и торжественно заявил: — Понимаешь, Глеб Иванович, я ведь честный человек… Я честный старый человек, Глеб. И сейчас должен сказать всю правду: я уже не очень хороший работник… И руки, и здоровье, и память… Но я буду очень стараться, чтобы не подвести тебя. И я еще могу кое-чему и научить ребят. Знаешь, лучше всех учит тот, кто сам учился самоучкой…»

Мимо один за другим проходили суда. Караван пропадал за мутным от водяной пыли штормовым горизонтом, проваливался за круглый бок земли.

И только один сейнер оставался рядом, под ветром. Он раскачивался так, что временами видно было его красное, засуриченное брюхо. Это был «Седьмой». Все на нем было задраено, и ничего живого нельзя было увидеть на палубе. Только флаг «рцы» у реи: Яков Левин о чем-то хотел поговорить.

У штурвала стоял Корпускул. Он больше не блевал, он хорошо держал судно вразрез волне. Штормовой, холодный и свежий ветер прочистил ему мозги. Корпускулу не было жаль механика. Наверное, ему мешала жалеть радость. Он чувствовал сейчас себя победителем всего на свете, этот бледнолицый и тонкошеий паренек. Он уже не помнил, как капитан волок его по трапу в рубку к штурвалу.

На мачте «Седьмого» замигал огонек: точка, тире, точка… точка, тире, точка…

«Седьмой» продолжал вызывать на связь.

И опять шумы и треск эфира, шорох космических лучей и магнитных полей, электрических разрядов и наигрыш дальних джазов.

— Я «Седьмой», как слышите меня? Почему не отвечаете? Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять… пять, четыре, три, два, один… Прием…

— Я на связи, «Седьмой»… Я слышу тебя, Левин…

— Плохо вас слышу… Плохо… Дайте настройку…

— «Седьмой», «Седьмой», вас понял… Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять… Прием.

— Хорошо. Хорошо слышу вас… Что, у тебя умер старик, Глеб?

— Да, Яков.

— Что с дизелем?

— Черт его знает что… Сбавляет обороты.

— Осталось часов пятнадцать, если пойдем таким ходом…

— Как у тебя с буксирным устройством? Если что, я подам проводник на спасательном круге. Держись все время под ветром.

— Только бы не крепчал больше ветер.

— Арсеньич предупреждал меня в Провидении о дизеле, но флагмех дал добро на выход.

— Дойдем. Дойдем, Глеб. И все будет хорошо. Когда рядом случается смерть, вдруг меняются все масштабы.

— Да… Он даже не успел ничего сказать.

— Флагман предлагает желающим оставаться на Камчатке. Гниет икра на рыбокомбинатах побережья. Надо ее срочно вывозить. Слышал об этом?

— Нет.

— Ты только не раскисай, Вольнов. И не суй спички в коробок. Я про обгорелые говорю.

— Это Агния тебе говорила про спички?

— Да. Она, наверное, это говорит всем.

— Я получил от нее письмо в Провидении. Мне больше незачем торопиться в Архангельск, Яков.

— Все очень глупо получается. Все несолидно. Как у мальчишек.

— Рано или поздно она позовет меня. И я поеду. Тебе неприятно слышать это.

— Мы подадим тебе манильский трос, если дизель накроется совсем.

— Хорошо. А мы отклепаем пока якорь от цепи. Хорошо, что у нас якоря не в клюзах, а на палубе.

— Мы похороним старика так, чтобы от могилы было море видать. И будем приходить к нему водку пить.

— Он совсем не пил последнее время. И всегда острил: «Я могу теперь только наклейки на бутылках прочитывать…»

— Он любил острить, твой толстяк.

— Последнее время он только и думал о дизеле. Уже совсем не верил себе и все время чего-то боялся… Ну что ж, до связи!

— До связи!

— 12 —

В Ленинграде была поздняя осень, шли дожди, ветер с Финского залива поднимал воду в Неве, в каналах.

Мария Федоровна простудилась немножко, грипповала. Но все равно выходила на улицу и читала газеты на стенках домов. Газеты на улице казались ей более интересными.

Она тосковала по сыну. Он все не возвращался, ее Глеб. И мать уже иногда сердилась на Николу Морского.

В конце октября она получила от сына письмо. Глеб писал, что перегон прошел нормально, они еще раз решили задачку из учебника четвертого класса и чин чином прибыли из пункта А в пункт Б. Он задержится на Камчатке. Здесь может пропасть много кетовой икры, и ее нужно срочно вывезти. И они будут этим заниматься. Он доволен своей судьбой. И особенно тем, что не стал философом. Сегодняшний век требует в первую очередь поступков. Только через них можно познать мир.

Мария Федоровна заплакала. Она обижалась на сына. Она так ждала, что он вернется и будет жить с ней рядом два года… И разве не могли вывезти икру без него?

1959-1960 гг.