Страница 67 из 76
Я в полном смятении смотрю на подругу. Я не знаю, как точно следует поступить Эйприл. На что решиться мне? Как ведут себя сильные женщины? На самом деле, единственное, в чем я уверена, что в таких ситуациях легких ответов нет, и всякий, кто станет утверждать обратное, никогда не был на нашем месте.
И вот рождественский сочельник, а я еду по темным, в основном пустым улицам, наблюдая за вихрем снежных хлопьев, пляшущих в свете фар моего автомобиля. У меня еще час до возвращения домой, а я уже разделалась со всеми делами — купила несколько последних вещей, чтобы набить подарками чулки для детей, вернула свитера, купленные для Ника, заехала в пекарню за пирогами, которые заказала всего за несколько минут до прихода Ника с его прогулки по Коммону, включая пирог с кокосовым кремом, он попросил его накануне, при всем том, что он знал.
Я стараюсь об этом не думать, стараюсь вообще ни о чем не думать, крутясь по общественному парку, сворачивая на Бикон, а затем на мост Массачусетс-авеню. Когда я добираюсь до Мемориала, звонит лежащий на пассажирском сиденье телефон. Я подпрыгиваю, надеясь, что это Ник и я смогу выразить ему в очередной раз свое презрение. Но это не Ник, а мой брат, он еще не знает о случившемся. Я удерживаю себя от ответа, так как лгать не хочу, но и нагружать его перед Рождеством не имею права. Однако мысль о его голосе оказывается сильнее меня, мысль о любом голосе. Поэтому я надеваю наушники и здороваюсь.
— Веселого Рождества! — гудит он в телефон, перекрывая обычный для него шум на заднем плане.
Я бросаю взгляд на башню Хэнкока, шпиль которой пылает красными и зелеными огнями, и ответно желаю Дексу веселого Рождества.
— Получила сегодня твою открытку, — продолжаю я. — Какое роскошное фото девочек.
— Спасибо. Это все Рэйчел.
— Понятно, — улыбаюсь я.
— Ну так какие у вас планы? — спрашивает он тоном, какой и полагается в канун Рождества — жизнерадостным, веселым, счастливым.
Я слышу, как Джулия поет китчевую версию «Рудольфа, красноносого оленя» (голосок у нее высокий, и поет она фальшиво), и свою мать, заливающуюся смехом, как колокольчик. Я так и вижу эту сцену, которую обычно воспринимала как само собой разумеющуюся.
— Э... да не очень, — отвечаю я, проезжая по мосту «Соль и перец»[32] обратно на Бикон-хилл. — Просто... понимаешь... рождественский сочельник.
Я умолкаю, сообразив, что несу какую-то бессмыслицу, не в состоянии построить связную фразу.
— У тебя все хорошо? — спрашивает Декс.
— У меня все будет хорошо, — говорю я, понимая всю разоблачительность этого заявления, и назад пути нет. Я хоть и виновата в том, что омрачаю ему этот вечер, но испытываю невероятное облегчение. Мой брат должен знать.
— Что случилось? — спрашивает он, словно уже знает ответ. Он скорее сердит, чем встревожен; реакция Кейт была иной.
— У Ника случился роман, — продолжаю я, впервые используя это слово, решив пару часов назад, в пекарне, что даже «один раз» является романом, по крайней мере когда «этот раз» является результатом эмоциональной увлеченности.
Декс не спрашивает о подробностях, но я все равно кое-что сообщаю ему: о признании Ника, о том, что выгнала его и с тех пор не видела, и что, хотя сейчас он на несколько часов встретился с детьми, рождественские праздники он будет проводить один.
Потом я прошу:
— Я знаю, ты захочешь рассказать Рэйчел. Можешь это сделать. Но пожалуйста, не говори ничего маме. Я хочу сама это сделать.
— Обещаю, Тесс, — говорит Декс, потом громко вздыхает и чертыхается.
— Понимаю.
— Не могу, черт побери, поверить, что он это сделал.
От этих слов верности, столь горячей и непоколебимой, к глазам у меня подступают слезы, ноет сердце. Я приказываю себе не плакать. Только не перед возвращением домой. Не в канун Рождества.
— Все будет нормально, — говорю я, проезжая мимо церкви адвентистов, рядом с которой на тротуаре толпятся семьи с детьми, — служба только что закончилась или вот-вот начнется.
— Могу я ему позвонить? — спрашивает брат.
— Не знаю, Декс... — отвечаю я, прикидывая, насколько это может кому-либо помочь. — Что ты скажешь?
— Я просто хочу с ним поговорить, — продолжает Декс, и я представляю себе гангстера, который собирается с кем— то «поговорить» с пистолетом у пояса.
Я еду по Чарлз-стрит, ее витрины закрыты и темны, и говорю:
— Нет никакого смысла, правда... Мне кажется, я свой выбор сделала.
— А именно?
— Думаю, я его брошу... Не хочу жить во лжи, — поясняю я, вспомнив об Эйприл и внезапно решив, что ее путь мне не подходит.
— Хорошо, так и надо, — одобряет Декс.
Я удивлена его решительным ответом, особенно потому, что Ник всегда очень нравился ему.
— Думаешь, он снова это сделает, да? — спрашиваю я, думая о нашем отце и уверенная, что и Дексу пришла та же мысль.
— Не знаю. Но не думаю, что тебе следует оставаться рядом и выяснять это.
Я с трудом сглатываю вставший в горле комок, удивляясь, почему его уверенный совет вызывает во мне такую противоречивую реакцию. Хотя его четкая позиция успокаивает меня, я испытываю потребность смягчить ее, заставить брата признать неоднозначность моего решения.
— Ты бы никогда не поступил так с Рэйчел, не правда ли?
— Никогда, — со всей уверенностью отвечает он. — Абсолютно точно.
— Но... ты...
— Да, — обрывает он меня, — раньше я обманывал. Но не Рэйчел.
Он резко умолкает, вероятно, осознав болезненный подтекст. Он никогда не изменит жене, любви всей своей жизни. Люди не изменяют своей истинной любви.
— Правильно, — соглашаюсь я.
— Послушай, — пытается пойти на попятную Декс, — я не сомневаюсь, Ник тебя любит. Я уверен... Но это... Это просто...
— Что? — спрашиваю я, собираясь с духом.
— Это непростительно, — заканчивает Декс.
Я киваю, глаза у меня наполняются слезами, пока я проигрываю это слово во всех его вариантах — непростительно, простить, прощенный, прощение. Это слово эхом звучит в моей голове, пока мы с братом обмениваемся заверениями в любви, прощаемся и я еду назад в Уэллсли, мимо дома Эйприл, окна которого украшены венками, перевитыми алыми лентами, затем вкатываюсь на свою подъездную дорожку и вижу белый «сааб» Кэролайн, припаркованный на обычном месте Ника. Я продолжаю слышать это слово, пока мы с детьми оставляем угощение для Санты — сахарное печенье и эггног, пока сижу в цокольном этаже и заворачиваю подарки, читаю инструкции, напечатанные мелким шрифтом, и собираю пластмассовые детали. «Могу ли я простить Ника? — думаю я, делая очередной виток ленты, очередной поворот отвертки. — Смогу ли я когда-нибудь простить его?»
Есть и другие вопросы. Их больше, чем мне бы хотелось, одни кажутся важными, другие — нет, но все равно они возникают. Как поступили бы мои подруги? Что скажет моя мать? Люблю ли я все еще своего мужа? Любит ли он меня, или другую женщину, или нас обеих? А она его любит? Действительно ли он раскаивается? Правда ли, что это было всего один раз? Повторит ли он это когда-нибудь? Хочет ли он это повторить? Что есть в ней, чего нет во мне? Признался он из чувства вины или верности? Действительно ли он с ней порвал... а она? Действительно ли он хочет вернуться домой или просто желает сохранить семью? Что лучше для детей? Что лучше для меня? Как изменится моя жизнь? Вернусь ли я в нормальное состояние? Вернусь ли я когда-нибудь снова в нормальное состояние?
ВЭЛЕРИ:
глава сороковая
Вэлери так и не может решить, куда нужно обратить свой взор в канун Нового года — назад или вперед, но пока воспоминания о прошлом и мысли о будущем связаны с Ником, и она чувствует себя несчастной. Она ужасно тоскует по нему и уверена, что по-прежнему его любит. И злится, особенно этим вечером. Она уверена: он так и не признался жене, — и не может отделаться от романтических, приятных образов: они вдвоем встречают Новый год тостами с шампанским и продолжительными поцелуями и строят грандиозные планы совместного будущего — возможно, с новым ребенком, чтобы Ник по-настоящему мог начать с чистого листа.