Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 76



— Меня зовут доктор Николас Руссо. Я один из ведущих специалистов мира по детской пластической хирургии.

Она смотрит в его темные глаза и делает выдох, комок внутри распадается, и она говорит себе, что, если бы жизнь ее сына по-прежнему была в опасности, пластического хирурга не прислали бы. С ним все будет хорошо. Он не умрет. Она знает это, глядя в глаза врача. Затем она впервые задумывается, как сильно изменится жизнь Чарли. Эта ночь оставит не только шрамы. Непоколебимо настроенная на защиту сына невзирая на любой исход, Вэлери, словно со стороны, слышит, как спрашивает доктора Руссо, сможет ли он привести в порядок руку Чарли и лицо, сможет ли сделать ее сына снова красивым.

— Я сделаю для вашего сына все возможное, — отвечает он, — но я хочу, чтобы вы запомнили одну вещь. Вы сделаете это ради меня?

Она кивает, ожидая услышать его просьбу не надеяться на чудеса. Можно подумать, она когда-нибудь на это рассчитывала, хотя бы раз в жизни.

Но доктор Руссо не сводит с нее взгляда и произносит слова, которые она никогда не забудет.

— Ваш сын — красавец, — говорит он Вэлери. — Он и сейчас красив.

Она снова кивает, веря и доверяя ему. И только тогда, впервые за очень долгое время, приходят слезы.

ТЕССА:

глава третья

Где-то в середине ночи я просыпаюсь — рядом со мной надежное тепло Ника. С закрытыми глазами я провожу рукой по его плечу, потом по голой спине. Его кожа пахнет мылом — Ник, как обычно после работы, принял душ, — и во мне поднимается волна влечения, которую быстро вытесняет более сильная волна усталости. Обычное дело после рождения Руби, и уж конечно, после появления на свет Фрэнка. Я по-прежнему обожаю заниматься сексом с мужем, не меньше прежнего, если такое происходит. Но так уж случается, что сон я теперь предпочитаю большинству других вещей — шоколаду, красному вину, телевизору и сексу.

— Привет тебе, — шепчет он, из-за подушки его голос звучит приглушенно.

— Я не слышала, как ты пришел... Сколько времени? — спрашиваю я в надежде, что сейчас ближе к полуночи, чем к семи часам утра, на которые поставлена автоматическая побудка для детей, с более резким звуком, чем любой будильник, и без кнопки временного отключение

— Два тридцать.

— Пора к дантисту, — бормочу я.

Это пример его забавных диалогов с Руби: «Сколько времени, папа?» На что Ник гримасничает, указывает на свой рот и отвечает: «Два тридцать. Пора к дантисту». Настоящий любимец публики.

— Угу, — рассеянно мычит Ник — он явно не настроен беседовать. Но когда я открываю глаза и вижу, как он поворачивается на спину и пристально смотрит в потолок, мое любопытство пересиливает. Я как бы совершенно нечаянно, насколько это возможно при таком вопросе, интересуюсь, что это был за случай — не родовая ли травма, на которые падает значительная часть работы Ника.

Он со вздохом отвечает отрицательно.

Помедлив, я осторожно предполагаю:

— Автокатастрофа?



— Нет, Тесс, — признает он с терпеливым спокойствием, за которым стоит раздражение. — Это был ожог. Несчастный случай.

Последнее он добавляет, помещая происшедшее в категорию случаев, не связанных с насилием в семье, что, к сожалению, редкость; как-то Ник сказал мне, что около десяти процентов всех детских ожогов — результат насилия в отношении детей.

Прикусив нижнюю губу, я перебираю в голове обычные варианты: опрокинул на себя кастрюлю с кипятком, ошпарился в ванне, пожар в доме, химический ожог — и не имею сил сопротивляться неизбежному продолжению. Вопросу — как? На этот вопрос Ник не любит отвечать больше всего, вот один из его типичных ответов: «Какая разница? Это был несчастный случай. С несчастными случаями всегда так. Они случаются».

Этой ночью он откашливается и послушно излагает факты. Шестилетний мальчик поджаривал суфле в гостях у друга. Каким-то образом он упал в костер и обжег руку и щеку Левую половину лица.

Ник говорит торопливо и отрывисто, словно сообщает всего лишь прогноз погоды. Но я— то знаю, это напускное — умелая маскировка. Я уверена: скорее всего он не уснет почти всю ночь, слишком взбудораженный волнениями своей смены, чтобы задремать. И даже завтра утром или, вероятнее, днем он спустится вниз с отсутствующим выражением лица, делая вид, что занят собственной семьей, а сам будет поглощен мыслями о руке и щеке мальчика.

Медицина — ревнивая любовница, вспоминаю я выражение, впервые услышанное мной на первом году больничной практики Ника от озлобленной жены врача, которая, как я позднее узнала, бросила мужа и ушла к своему личному тренеру. Тогда я поклялась, что стану остерегаться подобных мыслей. И никогда не забуду, сколь благородна профессия моего мужа, даже если для меня это означает определенную степень одиночества.

— Очень серьезно? — спрашиваю я Ника.

— Могло быть и хуже, — отвечает он. — Но и так ничего хорошего.

Я закрываю глаза, пытаясь найти то добро, без которого не бывает худа, зная, что это и есть моя негласная роль в наших отношениях. В больнице Ник может выглядеть образцом оптимизма, уверенности и даже бравады. Но здесь, дома, в нашей постели он полагается на меня в отношении поисков надежды — даже когда молчалив и сдержан.

— Глаза у него не пострадали? — наконец выдаю я, вспомнив, что Ник однажды признался мне, какого огромного напряжения требует работа с этими зеркалами души.

— Нет, — отвечает он и поворачивается на бок, лицом ко мне. — У него идеальные глаза. Большие и голубые... как у Руби.

Ник умолкает, а я думаю, что это страшное предательство: когда муж сравнивает пациента с Руби или Фрэнком, — и понимаю: у него таким образом проявляется одержимость данным случаем.

— А еще у него очень хороший врач, — произношу я наконец.

По голосу Ника я понимаю, что он едва заметно улыбается, когда отвечает, положив руку мне на бедро:

— Да. В этом ему повезло, не так ли?

На следующее утро Ник спит, пока я готовлю завтрак под обычное нытье за едой — «комплименты» моего первого ребенка. Руби, мягко говоря, не жаворонок — еще одна черта, унаследованная ею от отца. В течение последних пятнадцати минут она уже пожаловалась, что Фрэнк смотрит на нее, что ее банан слишком мягкий и что она предпочитает пожаренный на сковородке папин французский тост моей разновидности тостов.

Поэтому, когда звонит телефон, я радостно его хватаю и с облегчением переключаюсь на цивилизованное взрослое общение (на днях я впала в экстаз от звонка оператора, проводившего какой-то опрос), тем более что на экране дисплея высвечивается имя Кейт Хоффман. Мы с Кейт познакомились почти шестнадцать лет назад — на первом курсе Корнелльского университета, на вечеринке за пределами кампуса, когда нас формально представили университетскому миру пива, вони, общежития и клятв «я никогда». Несколько порций выпивки за вечер, довольно часто повторяющийся вопрос, не сестры ли мы, в результате чего мы признали некое сходство полных губ, прямых носов, светлых волос, окрашенных «перьями», и договорились не терять друг друга. Это обещание я вскоре сдержала, избавив Кейт от студента, бросавшего на нее плотоядные взгляды, и проводив затем до общежития. Там я держала Кейт за волосы, пока та блевала на клумбу с плющом. Этот опыт связал нас, и мы остались лучшими подругами в последующие четыре года и после окончания университета. Лет с двадцати пяти наши жизни пошли разными курсами, или, точнее, моя изменилась, а у нее осталась прежней. Она так и живет в Нью-Йорке (в той же квартире, которую мы некогда снимали вдвоем), все так же периодически с кем-то встречается и все так же работает на телевидении. Единственное отличие состоит в том, что теперь Кейт на кабельном канале ведет ток-шоу под названием «Уголок Кейт» и уже совсем недавно приобрела малую толику известности в Нью-Йорке.

— Посмотри, Руби! Это тетя Кейт! — с преувеличенной радостью восклицаю я, надеясь, что мой энтузиазм передастся дочери, которая теперь грустит, так как я не добавила в ее молоко шоколадный сироп. Я поднимаю трубку и спрашиваю Кейт, почему это она поднялась в такую рань.