Страница 14 из 76
Следующим утром, пока Чарли все еще находится в сонном состоянии, приходит доктор Руссо, осмотреть его ладонь. Вэлери сразу же чувствует, что-то не так, несмотря на бесстрастное лицо врача и медленные, осторожные движения.
— В чем дело? — спрашивает она. — Скажите мне.
Он качает головой и говорит:
— Она плохо выглядит. Ладонь. Слишком большой отек...
— Требуется операция? — спрашивает Вэлери, замирая в ожидании дурных новостей.
Доктор Руссо кивает и говорит:
— Да. Думаю, надо это вскрыть и ослабить давление.
У Вэлери встает в горле комок при мысли о том, что влечет за собой «надо это вскрыть», пока доктор Руссо не продолжает:
— Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Нам просто нужно ослабить давление и сделать на ладони графт.
— Графт? — переспрашивает Вэлери.
— Да, пересадить кожу.
— Откуда?
— С ноги... с бедра. Нам требуется всего лишь маленькая полоска кожи... Затем мы поместим ее в специальный аппарат и растянем... и прикрепим к его руке с помощью нескольких хирургических скоб.
Вэлери невольно морщится, пока он продолжает объяснять, что пересаженный лоскут кожи будет подпитываться в процессе так называемой плазматической имбибиции, то есть: кожный лоскут в буквальном смысле пьет плазму, а затем выращивает в трансплантированной коже новые кровеносные сосуды.
— Послушать вас, так это очень просто, — говорит Вэлери.
— Это действительно очень просто, — кивает он. — Я сделал сотни подобных операций.
— Значит, риска нет? — спрашивает она, а сама думает, насколько он опытен, не следует ли ей проконсультироваться еще с кем-нибудь.
— Практически нет. Основная забота — это скопление жидкости под графтом, — объясняет он. — Чтобы предотвратить это, мы сделаем в графте крохотные ряды пунктирных надрезов. — Он делает небольшое режущее движение в воздухе и продолжает: — Затем в каждом ряду сделаем насечки на половину длины надреза, — с виду как кирпичная кладка. Помимо дополнительного дренажа это позволяет графту растягиваться и покрывать большую площадь... и четко соответствовать контурам ладони.
Она кивает, испытывая тошноту, но в то же время ободренная научным описанием всего этого.
— Также я прибегну к ВАК-терапии — герметизации с помощью вакуума; ее название вполне отвечает действию. Я накрою рану пеноматериалом, затем повязкой закреплю на пене перфорированную трубку. Далее вакуумное устройство создаст дефицит давления, закрепляя пену по контуру раны и отсасывая лишнюю кровь и жидкость. Этот процесс помогает поддерживать область пересадки кожи в чистоте, до минимума сводит риск инфекции и помогает развитию новой кожи.
— Ладно, — говорит Вэлери, переваривая услышанное.
— Хорошо звучит? — спрашивает доктор Руссо.
— Да, — отвечает Вэлери и думает, что никаких других мнений ей не нужно и она полностью ему доверяет. — А потом?
— Четыре-пять дней мы подержим его руку неподвижной с помощью шины, затем продолжим терапию и работу над восстановлением функций.
— Значит... вы думаете, что он снова сможет ею пользоваться?
— Рукой? Конечно. У меня нет никаких сомнений. И у вас тоже не должно быть.
Она смотрит на доктора Руссо, гадая, понимает ли он, что оптимизм никогда не входил в число главных черт ее характера.
— Хорошо, — соглашается она, решая изменить это.
— Вы готовы? — продолжает врач.
— Вы собираетесь делать операцию сейчас? — нервно спрашивает Вэлери.
— Если вы готовы, — говорит он.
— Да, — отвечает она. — Я готова.
ТЕССА:
глава седьмая
Об этом несчастном случае, кажется, только и говорят — по крайней мере матери-домохозяйки нашего городка, в ряды которых я постепенно вливаюсь. Эта тема возникает на детской площадке Фрэнка, в балетном классе Руби, на теннисных кортах, даже в продуктовом магазине. В некоторых случаях женщинам известно о причастности Ника к лечению мальчика, и они открыто выражают сочувствие для передачи его матери. Иногда они об этом не догадываются, и тогда я слушаю эту историю как впервые; рассказывая, они намного преувеличивают серьезность ран, и позднее я обсуждаю это с Ником. А временами — и такие случаи раздражают больше всего — они притворяются, что не знают, откровенно надеясь получить от меня конфиденциальную информацию.
И почти во всех случаях они говорят вполголоса, с мрачными лицами, до известной степени смакуя эту драму. Эмоциональное любопытство, как называет это Ник, презирая все отдающее сплетнями.
— Неужели этим женщинам больше нечем заняться? — спрашивает он, когда я докладываю ему о сообщениях беспроволочного телеграфа, и я склонна согласиться с мужем, даже когда сама участвую в болтовне, выстраивании догадок и анализе ситуации.
Однако гораздо сильнее меня задевает ясное понимание: женщины в основном больше сочувствуют Роми, чем матери мальчика, говоря, например: «Что она так убивается? Это может случиться с каждым». Я киваю и невнятно соглашаюсь, так как не хочу гнать волну и, кроме того, теоретически верю в истинность данного утверждения: это может случиться с каждым.
Но чем больше я слышу разговоров о том, как бедная Роми не может спать и есть и случившееся у нее на заднем дворе на самом деле не ее вина, тем больше начинаю думать, что это все-таки ее вина и они с Дэниелом виноваты. То есть, Бога ради, кто же позволяет ватаге шестилетних мальчишек играть с огнем? И если вы ответственны за подобный вопиющий просчет и нехватку простого здравого смысла, что ж, простите, вам, вероятно, следует чувствовать за собой вину.
Разумеется, я доношу эти рассуждения в смягченном варианте до Эйприл, которая, ясное дело, одержима эмоциональным (и потенциально юридическим и финансовым) состоянием Роми и делится со мной всеми подробностями — близкие подруги всегда делятся подробностями о других близких подругах. Я изо всех сил стараюсь сочувствовать, но в один прекрасный день, встретившись с Эйприл за ленчем в маленьком бистро в Уэствуде, понимаю, что теряю терпение, когда она начинает возмущаться.
— Вэлери Андерсон по-прежнему отказывается разговаривать с Роми, — говорит она через несколько секунд после появления нашего заказа.
Я смотрю на свой салат, который полит заправкой из голубого сыра, и до меня доходит, что в таком случае нет смысла брать зеленый салат и уж, конечно, заказывать заправку отдельно.
Эйприл продолжаете нарастающим пылом:
— Роми ездила в больницу с рисунками Грейсона. Еще она послала Вэлери несколько писем по электронной почте и оставила пару сообщений.
— И?..
— И ничего в ответ. Абсолютно ледяное молчание.
Я мычу в ответ что-то нечленораздельное, тыча вилкой в гренок.
Эйприл деликатно отведывает свой салат, сбрызнутый бальзамическим уксусом, затем сопровождает его хорошим глотком шардонне. Жидкие ленчи — любимцы Эйприл, салат — запоздалая мысль.
— По-твоему, это не невежливо? — заканчивает она.
— Невежливо?
— Да, невежливо, — подчеркивает Эйприл.
Я отвечаю, осторожно подбирая слова:
— Не знаю. Думаю, да... Но в то же время...
Эйприл рассеянно перемещает с одного плеча на другое свои длинные, собранные в хвост волосы. Я всегда считала, что ее внешний вид не соответствует ее сущности. Ее кудрявые рыжевато-каштановые волосы в сочетании с россыпью веснушек, вздернутым носиком и спортивной фигурой создают образ спокойной, много занимавшейся спортом на открытом воздухе женщины — бывшего игрока в хоккей на траве, превратившейся в плывущую по течению маму, игрока в европейский футбол. Тогда как на самом деле она на редкость зажатая домоседка: ее представление о походе — это отель четыре звезды (вместо пяти), а поездки на лыжные курорты связаны у нее с шубами и фондю.
— Но в то же время — что? — спрашивает она, заставляя меня облечь в слова мысль, которую лучше было бы оставить в виде намека.
— Но ее сын в больнице, — резко говорю я.
— Я это знаю, — с недоумением смотрит на меня Эйприл.