Вильгельм Завоеватель

Четыре дня кряду ходил я в собор не столько затем, чтобы еще и еще раз любоваться каждым фрагментом полотна, каждой сценой на нем, сколько для того, чтобы вновь пережить прекрасное время своей юности. Я как бы и вправду вошел в это полотно, напрочь позабыв про тот, едва ли достойный восхищения образ, какой я являю собой теперь. Ибо, в конце концов, я сам был одним из тех героев. Я узнавал себя среди этих всадников, не только мыслями, но и всеми моими чувствами вернулся в прошлое — я стал остро ощущать даже запах и вкус воздуха, которым когда-то дышал.

Засим, навестив многих моих друзей, бывших товарищей по оружию, я, по-прежнему пребывая во власти обуявших меня переживаний, возвратился к себе в деревню. По пути домой я часто закрывал глаза, чтобы лучше представить себе полотно. И если б не мой конь, ловкий и проворный — не чета хозяину, я непременно угодил бы в какую-нибудь лощину, свернул себе шею или завяз в болоте.

Однако минуло еще немало дней, прежде чем я отважился открыть крышку чернильницы. До последнего вечера меня не волновало то, каким будет мой рассказ, я знал, что он должен быть ровным, гладким и возвышенным — в точности, как речи наших святых отцов, и всенепременно изумить Герара. Но нынче, уже в сумерках вернувшись домой после долгой скачки, я спрыгнул с коня и вдруг услышал пение птицы. Ее несравненный голос звучал мягко и проникновенно. Я не видел, что это была за птица, затаившаяся в густой листве груши. Но она каким-то чудесным образом напоминала мне птаху, что я слышал в Сен-Валери в тот вечер, накануне нашего отплытия к берегам Англии. Помню, я тогда вышел из шатра, и вдруг откуда-то с дерева мне, подобно струе воды, направленной неожиданно прямо в лицо, ударила дивная трель. Конечно, все это как-то чудно, но я тотчас велел принести мне чернила, бумагу, и мое перо вдруг само устремилось по пергаменту, как резвый жеребенок по чистому полю.

Глава II

ИСТОРИЯ СТАРОГО ОНФРУА

Конторку мою изготовил плотник из Кустэнвиля — специально по заказу Онфруа, моего родителя, который в юные годы, незнамо почему, предался вдруг страсти к наукам. Конторка эта сработана довольно грубо, а весит она ничуть не меньше огромного обеденного стола или соборной кафедры со скамьями в придачу — такое впечатление, будто над нею трудилась рука, больше привыкшая тесать форштевни стругов. Но мне она подходит вполне, я по природе своей неприхотлив. Пламя толстой восковой свечи выхватывает из тьмы испещренный прожилками пергамент на шероховатой доске. А выведенные чернилами буквы посверкивают, точно спинки насекомых, роящихся над мешками с мукой в амбаре. Оживут ли буквы? Обретут ли сложенные из них слова магическую силу? Сумею ли я найти эти слова? Такие вот мысли кружат сейчас в моей голове! Надеюсь, мне все же достанет благоразумия не лезть из кожи вон. Есть у меня и другой повод для изумления: птица из Сен-Валери вновь явилась мне нынче вечером и в тот же час. Сказать по правде, я ждал ее; мне очень нужно было услышать ее голос, ибо он будил во мне вдохновение. Как утверждают некоторые, труден только первый шаг; но второй тоже не легче! Пичуга сокрыта от меня листвой груши, и я пока не знаю, как она зовется. Быть может, она так и останется для меня «сен-валерийской птицей».

В ненастную пору, когда день становится короче, отец мой уходил с головой в чтение. Он устраивался за неказистой конторкой и ставил свечу в подсвечник из кованого железа, тот же, что стоит и теперь перед моими глазами; как сейчас, вижу я старческий лик отца. О, он не был хорош собою, хотя в округе слыл «дородным красавцем». Его серые глаза сверкали, словно воды морские перед бурей. По обеим сторонам тяжелого подбородка свисали одутловатые щеки. Широкие плечи были как бы продолжением могучей, как у быка, шеи, волосы по нормандскому обычаю подстрижены в кружок. С возрастом от чревоугодия живот у него сделался огромным, точно бугор. Дабы его ненасытная туша могла разместиться за конторкой, в крышке пришлось вырезать полукруг. С конем, однако, он управлялся довольно лихо, а плавал он как рыба. Я сам видал, как однажды, в канун Рождества, он как бы играючи переплыл Сиену, а вода в ней была холоднющая — пальца не сунешь; мы тогда здорово испугались за него, а он только смеялся над нами! Матушка моя, Герар, старики из Реньевиля и Кустэнвиля, купцы и землепашцы, мужики и бабы — все в один голос утверждают, будто мы с отцом похожи как две капли воды! Надо же какая снисходительность! Если я подстрижен в точности, как он, и подбородок мой брит, как у него, это еще ничего не значит — кому, как не мне, знать, что кровь древних нортманнов[6] во мне заметно поостыла. Застольные оргии нисколько не укротили воинственный дух этого великого народа, никакие пиршества не смогли утолить в нем жажду наживы, сломить его отвагу. Что до меня, то неистовству славы и богатству я предпочитаю безмятежное существование. Древним владыкам морских просторов было чуждо наслаждение красотой заката, благодатью раннего весеннего утра и неизменной чередой времен года. То были воины — они торопились вершить ратные дела. Они не позволяли себе подолгу услаждаться благолепием природы и пением птиц. Единственно, что я унаследовал у них, — это безудержную страсть к мореходству. Тот же плотник из Кустэнвиля смастерил для меня остроносую лодку и длинную, точно минога. В ней я легко скольжу меж бурных прибрежных течений, хотя любой скажет, что плавать в здешних водах отнюдь не безопасно. Иной раз, когда на меня находит блажь, я правлю прямиком в открытое море — к близлежащим островам. Мне не раз случалось бороться со штормами, так, забавы ради. На островах, как нигде, сохранились древние обычаи. Мне кажется, их жители и посейчас втайне поклоняются забытым божествам наших предков, пришедших с севера. Во многих жилищах я видел фигурки Тора[7] с молотом и валькирий[8]. Не знаю почему, но языческие боги дороги моему сердцу, они волнуют мне душу, как это ни чудно.

Матушка моя набожная женщина. Отец всю свою жизнь верой и правдой служил и Господу нашему, и герцогу. В доме у нас есть только одна книга — Евангелие, взятая давно, как трофей, в каком-то монастыре. Я знаю его наизусть, и тем не менее преданные забвению верования предков продолжают будоражить меня. Однако лучше оставим этот разговор и предоставим разбираться в таинствах различных вероисповеданий монахам из Бек-Геллуинской обители, мудрым ревнителям Ланфрана[9].

Отец мой как был в молодости, так и остался в старости всего лишь бедным рыцарем, хотя на своем веку послужить ему довелось немало. Однако во главе своего крохотного отряда он ощущал себя почти что королем, никак не меньше! В случае чего он мог привести к герцогу только свою малочисленную свиту, вооруженную скорее плохо, нежели хорошо. Тем не менее это не мешало ему тешить свое тщеславие. Он часто говаривал, что, по его разумению, ученость не есть удел просвещенных, ибо всякий рыцарь, желающий возвыситься, обязан учиться грамоте, чтобы уметь составлять любую хартию собственной рукой. В наших краях было немало сеньоров, которые вместо подписи ставили на бумагах крест, нацарапанный неловкой рукой! Сколько сил отдал мой родитель тому, чтобы приобщить меня к ученью, воспитать честолюбие, коего у меня не было и, видно, уже никогда не появится.

Жил в ту пору в наших краях достославный пастырь, последователь Ланфрана. Звали его мэтр Ансельм[10]. Он был рьяным апологетом христианского вероучения и за свою науку брал непомерно высокую плату. Но меня все же отдали к нему в обучение.

Усевшись в кружок прямо на каменном полу в убого освещенном зале с низким сводчатым потолком и чередою узких арок, я и другие мальчики внимательно слушали мэтра Ансельма и учились выводить, каждый по очереди, буквы и писать слова. Там-то я и повстречался с Гераром, сыном зажиточного скорняка из Сен-Ло.

6

Нортманны, или норманны, то есть «люди с севера» — предки нормандцев, они же викинги.

7

Тор, или Донар («громовик») — в германо-скандинавской мифологии бог грома, бури и плодородия; богатырь, защищающий богов и людей от великанов и страшных чудовищ.

8

Валькирии (букв, «выбирающие мертвых, убитых») — в скандинавской мифологии воинственные девы, подчиненные верховному богу Одину и участвующие в распределении побед и смертей в битвах.

9

Ланфран(1005–1089) — английский прелат, наставник Бег-Геллуинского аббатства; был советником Вильгельма Завоевателя, потом, в 1066 г., стал архиепископом Кентерберийским, а в 1072 г. — примасом Англии.

10

Ансельм (святой) (1033–1109) — нормандский теолог и философ; преподавал в Бек-Геллуинском аббатстве, где прежде учился у Ланфрана; в 1093 г. был назначен архиепископом Кентерберийским.