Атланты

Галера Доримаса держала путь к одному из этих страшных гнезд, загороженных несколькими рядами решеток и цепей, натянутых над водой. Весла были сложены: ее вели на буксире две военные шлюпки; скоро процессия, войдя в одну из расщелин, открывавшуюся в скале, исчезла из вида, словно проглоченная гигантскими челюстями…

Будь мачта даже втрое длиннее, она и то вряд ли коснулась бы свода. Четыре корабля, размером с галеру принца, могли бы свободно развернуться в этой галерее, от которой расходились во все стороны поперечные каналы, окаймленные небольшими проходами и освещаемые факелами, отбрасывавшими в черную воду свои блики. Вокруг в доках возились работники, ремонтирующие днища судов. Звенели пилы, стучали молотки, и откуда-то доносилась веселая песня. В самой глубине можно было различить огромную лестницу, высеченную в скале, охраняемую воинами в шлемах.

В последнем пролете, возле носилок, которые держали четыре негра, стоял Энох, великий жрец.

— Эй, вы, спускайтесь на борт! Да осторожно же! — сказал он, когда галера причалила.

Сам он легко спрыгнул на палубу, дрожа от волнения.

— Великий принц, поспеши, умоляю тебя! Император сгорает от желания видеть тебя. Он обеспокоен. С прибытием!.. Вы же, — добавил он, обращаясь к команде, — не покидайте галеру ни под каким предлогом!

Послышался недовольный ропот.

— …Все без исключения, даже офицеры. Приказ будет отдан… Пусть за ними присмотрят, — сказал он начальнику стражи.

— Пожалуй, вот этих, — возразил принц, — я возьму с собой. Это мои друзья.

— Каторжники, великий принц?

— Я намерен представить их императору.

— Да хранят тебя боги.

5

Узнав о возвращении сына, Нод почувствовал приближение опасности. Он отменил все аудиенции, извинился перед иностранными послами и заезжими князьями, распустил, не объясняя причин, министров и сановников и отправил Эноха, единственного, кому он действительно доверял, в свой подземный порт.

«Итак, — говорил он себе, — Девы из Большого Храма опять, уже в который раз, угадали правильно! Я посылаю им самые дорогие фрукты, сладости с моего собственного стола, самые изысканные вина, а они только ищут случая, чтобы разозлить меня! Я уничтожу их, но уничтожу тайно, не рискуя своим благополучием, ибо грубый народ готов петь осанну, слушая их бесстыдные бредни! Доримас, стало быть, возвращается! Кому, чему я обязан этим кровавым исходом? Его неоперившемуся скудоумию, его трусости! Вода, а не древняя кровь императоров течет в его жилах, что бы ни утверждал этот старый дурак, который защищает его, будто речь идет о его собственном сыне. Он просто готовит свое будущее. Энох, добрая душа, это напрасный труд! Ты не знаешь еще, что после смерти Нода для тебя не будет никакого будущего; распоряжения на сей счет уже отданы, они запечатаны в приписке к моему завещанию… А этот злосчастный Доримас! Горе, если отец не узнает себя в том, кого произвел на свет, воспитал и кого учил, не зная отдыха…»

С легким сердцем отправился Доримас в эту морскую экспедицию, и ничто, казалось, не предвещало столь рокового ее завершения. Правда, в последние месяцы поведение пеласгов было странным: несколько кораблей не вернулись из их краев, но их исчезновение с излишней, может быть, легкостью было списано на счет коварства океана. Из всех народов, присоединенных к империи относительно недавно, одни пеласги и египтяне имели сколько-нибудь развитую цивилизацию. Они охотно брали в жены дочерей Атлантиды, и их женщины, светлокожие, смешливые, с милыми манерами, тоже нравились атлантам. Благодаря смешанным бракам и своей природной сметливости они уже готовы были посоперничать со своей метрополией и в последние десятилетия все более ощущали ее иго. Трудно было понять, какие козни зрели в их двуличных душах; невозможно было точно установить масштабы и степень опасности, слушая многоречивые приветствия их послов. Но тайные агенты исчезали с подозрительной частотой, заставляющей поверить, что их выслеживали, раскрывали и предавали еще здесь, в Посейдонисе. Нода беспокоило пока смутное предчувствие: ему казалось, что пеласги объединились с остальными средиземноморскими народами и ищут лишь casus belli[5]. Он счел необходимым разрушить этот тайный союз, раздавить мятеж в зародыше, отдав в жены королю пеласгов Фореносу свою собственную дочь, принцессу Дору. Ее брат и был отправлен вести переговоры об этой свадьбе, и в помощь ему были приданы сорок боевых галер. Однако теперь он возвращался один, израненный…

Его черные глаза, в которых вспыхивали огоньки злобы, остановились на носилках Доримаса, которые держали четыре темнокожих невольника. За ними следовал Энох в митре из дорогого войлока и два каторжника с галеры с обнаженными загорелыми телами. Нод сделался еще бледнее. Его полные губы скривились в горькой усмешке. В ярости он так сильно сжал подлокотники, вырезанные в форме львиных голов, что на его запястьях проступили вены и толстые кольца перстней впились в пальцы. Носильщики раздвинули занавески носилок. Молодой гребец склонился над принцем, помогая ему подняться.

— Оставайся там, где стоял! — прорычал император.

Он спрыгнул с трона и приблизился, стараясь, однако, сдержать свой шаг Ош и носильщики боязливо попятились. Гальдар не пошевелился. В своей излюбленной позе, скрестив руки на груди, без излишнего высокомерия, но и без раболепия, он внимательно разглядывал императора. Энох покачивал головой в надвинутой до бровей митре: этим жестом он обычно выражал удивление или неодобрение. Все время, пока длился разговор, Гальдар стоял неподвижно и, казалось, с интересом рассматривал трон, на спинке которого была высечена фигура Посейдона, стоящего в своей колеснице, запряженной восемью морскими коньками, эти мраморные плиты, инкрустированные оришальком, с изображением атрибутов божественной власти: трезубца, коней и солнца с человеческим ликом. Но от его внимательного слуха не ускользала ни одна деталь беседы.

Император присел возле сына, с деланной нежностью взяв его за руку. Близость этих двух лиц, почти похожих и в то же время столь разных, порождала мысли о будущем грандиозного государства. Императорский род вырождался. Чувствовалось, что, даже если принц когда-нибудь выздоровеет, его слабеющие руки не удержат тугие бразды правления и бешено несущаяся колесница разрушит то, что так долго создавал его отец. Эта мысль мучила и жгла Нода более, чем неожиданное поражение и перенесенный позор! Он пытался обуздать свою ярость, но ее выдавали несколько хриплый голос, невольная дрожь пальцев и эта бледность, все увеличивавшаяся, в то время как на его руках, шее и висках набухали синие вены, учащенно вздымался и опускался нагрудник с бирюзовым кулоном.

— Зачем, несчастное дитя, ты вернулся с поднятым флагом? С твоим флагом, который знает вся армия, весь город и даже путники из других стран! Разве ты не понимал, что этим ты признаешь наше поражение? В положении, в котором мы находимся, это признание хуже, чем просто ошибка… Неужели ты забыл о том духе неповиновения, который носится над всем миром? Здесь, там, повсюду вспыхивают очаги более или менее страшные, пока еще отдельные, но слишком много значащие. Почти все наши губернаторы просят о поддержке; они сидят в столицах, но не рискуют выбираться даже в ближайшие селения, а в горных районах им вообще лучше не появляться. В Посейдонисе повсюду снуют шпионы. Здесь говорят на слишком многих языках, чтобы наша полиция, которой явно недостает проницательности, могла что-нибудь сделать…

А это еще что за каторжники? — сменил он тему, бросив жесткий взгляд на Оша и Гальдара.

— Я обязан им жизнью. Я объясню тебе, великий, как это произошло.

— Это не к спеху. Ты понял наконец, почему тебе следовало вернуться тайком, не привлекая к своему прибытию излишнего внимания? Теперь, если мы не приложим должных усилий, новость распространится, обрастет клеветой и слухами и, главное, оживит опасные надежды…

5

Casus belli — формальный повод к объявлению войны и к началу военных действий (лат.). (Прим. пер.)