Страница 14 из 83
Ясен перец, Ник в добровольцы первым вызвался, и понятное дело, председатель тут же на него наложил вето. Сначала путем голосовой коммуникации, а потом вообще невербально. Руками. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, какая это была ошибка. Лучше бы Ник тогда сгинул вместе с доблестной нашей экспедицией — то есть отсидел пятнадцать суток за антиобщественное поведение в общественных местах. Здоровее бы остались мы оба, и дядя, и племянничек. Но экспедиция ушла без Ника, в пути совершенно озверела — а вы попробуйте целый день на гусеничнике по грязище! — отчего, прибыв к месту назначения, мгновенно ужралась до кроманьонского состояния и зачинила русскую народную забаву «погнали наши городских в сторону деревни». А Ник дома остался. Разобиженный, что не дали инициативу проявить.
Тут я еще сунулся — не понял тонкости момента. Подвалил со словарем иностранных слов.
— Слышь, — говорю, — дядя. Здесь про тебя статья. Вот, гляди: «Характеризуется подозрительностью и хорошо обоснованной системой сверхценных идей… Эта система была бы совершенно логична, если бы исходные патологические идеи были правильны…»
— Чего-чего? Какие-какие идеи?
— Да ты послушай! «Одержимый индивид навсегда посвящает себя агрессивности, борьбе с воображаемыми врагами и демонстрации подчеркнуто мужского поведения, граничащего с героизмом. Цикл никогда не приходит к концу: как только побежден один враг, появляется другой, еще более опасный».
Ник даже отвернулся. Он так делает, когда хочет дать человеку конкретно по голове, но сдерживается. Отвернулся, значит, и говорит тихонько в сторону:
— Там, случайно, в этой статье про толкование истоков паранойи по Фройду не написано? О фиксации на педерастической стадии развития?
Он всегда так произносит — не Фрейд, а Фройд. Даже Фрейд. Потому что принципиальный очень.
Мне прямо стыдно как-то стало и неловко.
— He-а, про это нет.
— Значит, словарь хреновый. Популярный. Знание, разжеванное в жиденькую кашку для широких масс. А разжеванное знание, оно, Леха, хуже, чем никакого. Оно не учит думать. Ты получаешь догмы в готовом виде, забиваешь себе тыкву жесткими схемами и по этим схемам пытаешься жить. А потом удивляешься — отчего у меня ничего не выходит толком? Почему моя великая родина, задрав штаны, бежит за какой-то драной Португалией? Тебе ответить, племяш, в чем загвоздка?
— Ну?
— Да в том, что над этим вопросом предметно работают минимум лет пятьсот. А некоторые специалисты уверяют, что всю тысячу, и я думаю, это тоже смахивает на правду.
— Э-э… Над каким вопросом?
— Чтобы у тебя, Леха, и у твоей великой родины ни черта не получалось до конца. А если и получалось, так очень быстро разваливалось. Понял?
— Понял, — говорю, а сам бочком-бочком и на выход. Пошутить хотел, называется.
— Выпороть бы тебя как следует для вразумления, — Ник меня добрым словом провожает, — да уж больно ты здоровый, люди не поймут. А по морде дать — так не чужой вроде… И вообще, почтальон лицо неприкосновенное. До некоторой степени. Пока не задолбает!
Мне тогда двадцать три года было — служил в родном селе на почте и радовался, что есть интернет и молодых в армию больше не забирают. Весь мир на мониторе, друзья-приятели в разных странах, работа ответственная, кругом свои — что еще надо человеку? Типа лишь бы не было войны. А радости-то сколько, простой человеческой радости — наструячишь на принтере журналов и газет, сброшюруешь, сумку тяжеленную на плечо закинешь и идешь по Красной Сыти, а тебя уже и в том доме ждут, и в этом, и каждый встречный почтальону улыбается, и ты всей душой ощущаешь, до чего же нужным делом занят — прямо здесь, прямо сейчас. А письма?! Которые иногда на почту из города привозят — настоящие, в конвертах? Не какие-то мыльные, которые у нас по старинке открытками зовут, будь они хоть на семь листов… Да нормальное письмо по адресу доставить — это ж целая история. Почтальона чуть ли не языческим ритуалом встречают. Прямо магия вуду. Трезвым не уйти.
Хорошая штука интернет все-таки. Не будь его, я бы наверняка после училища в городе застрял — и потерял себя. Об одном жалею: не попробовал, каково оно — в ванне лежать и из горла пить.
Ну, так вот. Дожди перешли в гнусно-моросящую фазу; спасательная экспедиция, пыхтя и тарахтя, скрылась в направлении города; утопающее село, прихлебывая самогонку, расселось перед телевизорами; Ник, ввиду отсутствия телевизора, налег на суровый коктейль из самогона с Добрыниным и Курочкиным; я на почте углубился в бета-тестинг седьмых «Героев». День проходит, другой, и вдруг у меня лампочка под потолком — бздынь! — гаснет. И главный компьютер встает на питание от бэкапа. И в телефоне ватная тишина.
Я за дверь. На улице дождик противный еле капает и мат зверский стоит. Ник еще стоит. С трудом. За забор держится и, снисходительно кивая, наблюдает, как народ от дома к дому мечется.
— Доигрались, — Ник говорит. — Доцеловались с юсерами.
— Ты чего? — я ему. — Столбы небось подмыло, и все дела. Тоже юсеры виноваты?
— Газеты читать надо, племяш, — отвечает. — Только не как вы это обычно делаете, через пятую точку, а головой, аналитически. Все к тому и шло. Вот завтра — услышишь — «Геркулесы» за облаками полетят. Стадами. Табунами. Про…ли Россию дерьмократы. Ну, да ладно. Видать, судьба. В партизаны-то со мной уйдешь, Леха?
— Сам, — говорю, — уйди. Баиньки уйди. Параноик!
Ник по привычке в сторону глянул — я, умный, назад отшатнулся, тут-то он и засветил кулачищем в то место, где только что был мой лоб. А поскольку для замаха ему пришлось отпустить забор, то он уже в процессе удара начал падать. Я сразу ушел, не стал глядеть, как он в лужу опрокинется, только плюх за спиной и услышал.
Дядя, чтоб его. Родственник. Помереть со стыда.
А назавтра, прямо с раннего утра, загудела по всему небу тяжелая авиация.
Я просыпаюсь, в залу выхожу, а там за столом папаня глазом в прицел уперся. Из ствола прибор для «холодной пристрелки» оптики торчит. И не знал, что есть у него. Всегда он прицел нормально пристреливает. А теперь — патроны экономит?
— Ты зачем это? — спрашиваю. А сам уже догадываюсь, зачем.
— Да так, — говорит, — просто.
Ну, думаю, не завидую я юсерам. Ой, зальется слезами чья-то мама.
Пока что, правда, только наша мама на кухне плачет. Сдержанно и с достоинством. Одной рукой плачет, а другой завтрак стряпает.
И до того естественно, прямо нормально мне все это подумалось — аж оторопь взяла. Как будто я с раннего детства готовился к тому, что у России есть враги, и рано или поздно тот из них, кто посильнее, возьмется нас завоевать.
Понятно, кто.
Вышел на кухню, маму приобнял. Она стряпню бросила, хвать меня и так сжала, кости хрустнули.
— Мам, — успокаиваю, — не напрягайся. Это какая-то глупость. Дурацкое стечение обстоятельств. Сегодня наши пройдут по линии, упавший столб найдут, провода срастят, и мы все узнаем. Эти самолеты, которые гудят, наверняка учения или что-то вроде.
Сам говорю, а не верю.
— Господи, — мама шепчет, — как же хорошо, Лешенька, что ты такой взрослый. Они ведь дети малые, что отец твой, что Никанор. Да и все остальные…
И я понимаю — она тоже не верит. Для нее самое важное, чтобы я вел себя как взрослый рассудительный мужчина и без лишнего повода не лез на рожон.
А я и не собираюсь. И папаня, кстати, не собирается. Он за пушку схватился, потому что струхнул. Ему так спокойнее. Мужик со снайперкой, пусть и не боевой, а промысловой — уже полтора мужика.
— Ладно, мам, я выскочу на пару минут, узнаю, как и что.
По относительно сухой обочине бредет председатель.
— Когда поедем? — спрашиваю.
— Куда?
— Ну… Обрыв искать.
— На чем?!
Глаза у председателя белые, то ли от налитости, то ли по причине глубокого осатанения. Тут я вспоминаю: оба наших исправных гусеничника еще третьего дня ушли в город и бесследно в том направлении сгинули вместе с отважным экипажем. Так… Что мы сегодня имеем на ходу? Насколько мне известно, один-единственный трехосный «Урал». Правда, у него под капотом дизель от комбайна. Но «Урал» не переставишь на «сельхозрезину». Есть такие громадные широченные колеса. Они ему не лезут. А на штатных баллонах он по нынешней распутице далеко не уйдет, сядет.