Страница 72 из 75
28 сентября было воскресеньем, и Анна взяла Алана в церковь, в лютеранскую церковь недалеко от дома.
— Кроме нас, — рассказывала она потом, — там почти никого не было. Я не стала объяснять, что там происходит. Да и с чего следовало начать? Мы не говорили о Боге. Может быть, мы первым делом должны были говорить о нем.
Тем вечером мы втроем сидели за столом и ужинали. Алан спросил нас, какое время в молодости, из того, что мы провели вместе, было самым лучшим. Анна рассказала ему про день, когда мы разъезжали в моем стареньком «Вольво» по северо-западной Айове, и про остановку в придорожной закусочной Ле-Марса, где мы ели стейки и жареный батат. Алан захотел узнать, отличается ли жареный батат от картофеля-фри, который он ел при каждой возможности. Анна объяснила. Еще она сказала, что много лет спустя после того, как я переехал с Сарой из Айовы в Нью-Гемпшир, она и ее муж ходили в ту же самую придорожную закусочную, чтобы потанцевать.
— Мне бы хотелось потанцевать, — сказал Алан.
Я думал, он просто размышляет. Очевидно, Анна подумала так же.
— Мне бы хотелось потанцевать, — повторил Алан, глядя на Анну.
— Ты имеешь в виду, со мной? — спросила она. — Ты хочешь потанцевать со мной?
Однажды, в самом начале нашего семейного опыта с Аланом, Анна сказала мне: «Знаешь, с ним часто получается так: я говорю что-то невинное и бесхитростное и тут же слышу, насколько игриво это звучит».
Сейчас в ее словах и голосе не было игривости.
— Да, — сказал он. — Мне бы хотелось потанцевать.
Анна нашла по радио какую-то музыку, и они стали танцевать в гостиной. Я узнал песню, под которую они танцевали. Это было «Вино из одуванчиков». Анна пыталась научить его особому танцевальному шагу, но у него ничего не получалось. Он был неуклюжим и застенчивым — ковер на полу только мешал, — и, похоже, у него отсутствовало чувство ритма. Я тоже смущался, глядя на их танец (удивительно, что они позволили мне смотреть), и понимал, что на месте Алана оказался бы таким же неуклюжим. Алан быстро разочаровался, и они остановились.
Анна расстроилась от того, что у него упало настроение. Прежде чем он пошел в свою комнату, она сказала:
— Алан, постой.
— Что? — спросил он.
— Ты хочешь девушку? — спросила она. — Хочешь, я приведу тебе девушку?
— Ты хорошо танцуешь, — ответил он. — Я — плохо.
— Ты не плохо танцуешь, — возразила она. — Просто у тебя нет опыта. Ты раньше не танцевал. Ты научишься. Но я говорю о другом.
— Я не научусь, — сказал он. — Что ты имеешь в виду?
— Хочешь, я приведу тебе девушку?
— Девушку, чтобы потанцевать?
— Девушку, чтобы побыть с ней, — сказала она.
Алан взглянул на нее. Недоверчиво. Было заметно, что он тщательно это обдумывает. Потом он ответил:
— Нет, спасибо.
Когда Алан ушел в свою комнату, Анна повернулась ко мне и спросила:
— Ты можешь в это поверить?
— Могу поверить во что? Что ты предложила ему девушку? Или что он отказался?
— И в то, и в другое, — сказала она. — Если бы он захотел, я бы что-нибудь придумала. Ты бы мне подсказал.
— Я могу и не знать, — возразил я.
— Ну, я бы все равно это сделала. Придумала бы. Ты можешь в это поверить?
— Нет, — сказал я.
Алан мертв. Он умер накануне вечером, 30 сентября, около десяти часов. В двадцать один год. Или в двадцать два. Мы точно не знаем, сколько ему было лет. Мы с Анной были с ним. Он решил умереть, и мы ему в этом помогли.
Мы все продумали. Втроем. Алан мыслил ясно. Я был потрясен ясностью и остротой его мыслей. Он был спокоен, выговаривал слова в своей манере, к которой я привык и, передавая ее в своем отчете, даже полюбил. Он мыслил аналитически.
— Я как будто слушала тебя, — сказала Анна перед отъездом. — Так ты говорил в Айове, когда еще разговаривал, когда интересовался идеями, людьми. В твои лучшие времена, когда ты был живым и откровенным.
В конце — если быть точным, за несколько дней до конца — Алан утвердился, стал непоколебим в своем намерении. Мы ничего не могли сказать, ничего не могли сделать, разве что отказать ему в помощи, остановить его. (Не знаю, как бы он обошелся без нашей помощи.) Анна — она придерживалась своей позиции до самого конца — не хотела, чтобы он делал это, независимо от того, что могло случиться, если бы его забрали. Но когда пришло время, она помогла ему. Потому что — в этом нет никаких сомнений — она любила его и не хотела, чтобы он страдал. Я не придерживался никакой позиции. Мне не нравился ни один из возможных исходов, оба вызывали у меня возражения. («Возражения»? «Не нравился»?) Никакого выбора не было, это выбор от безвыходности, но я думаю — отчасти потому, что сам был готов умереть, — что Алан поступил правильно. Однако я не хотел, чтобы он страдал. И я постарался быть ему полезным.
Мы были рядом с ним. Анна вручила ему пилюлю. Налила в стакан воды. Выполнив эти обязанности, она стала палачом Алана, а я стал ее сообщником. Говорите что хотите, мы несем ответственность за его смерть. Я смотрел, как он умирает. Его голова лежала на коленях Анны.
Анна задумала сделать вечер тридцатого обычным и непримечательным, медленным, сонным и праздным, цепляясь за призрачную возможность того, что Алан забудет о том, какое сегодня число. Я подумал, что на следующее утро, если мы все переживем эту ночь, она будет умолять Высокого дать ей еще немного времени.
Мы заказали пиццу и съели ее, сидя перед телевизором. Не могу сказать, что мы смотрели. Я смотрел на Анну. Она была взбудоражена, следила за настроением Алана и его поведением, наблюдала за временем.
За несколько минут до девяти Алан встал.
— Пойду в свою комнату, — сказал он.
— Ты идешь спать? — спросила Анна.
— Я не иду спать.
— Ты вернешься? — спросила она. — Нам тебя подождать?
— Да, — ответил он. — Подождите меня.
Анне понадобилось всего несколько минут, чтобы помыть посуду после ужина. Она делала все так, словно от этого зависит ее жизнь, и не только ее. Ей надо было лишь сложить и выбросить коробку из-под пиццы, потом вымыть три тарелки и три стакана. Когда она закончила, в комнату вернулся Алан. Он был в моей одежде. Черные брюки, белая рубашка на пуговицах и спортивная куртка в шотландскую клетку. Он был босиком, в своих носках. В руках он держал один из двух галстуков, которые я привез с собой. Я их ни разу не надевал.
— Шикарно выглядишь, — сказал я.
— Что ты сказал? — спросил он.
— Хорошо выглядишь, — пояснил я.
— Красивый, — сказала Анна.
Он протянул ей галстук.
— Я не знаю, как его завязывать. Ты можешь завязать?
— Если вспомню, — ответила она. — Может, ты, Рэй?
— Лучше ты, — отказался я.
— Я завязывала галстук мужу, — сказала она, — и моим мальчикам. Это было давно. — Она повернулась к Алану. — Подойди ко мне.
Он выполнил ее просьбу.
— Сначала мы расстегнем тебе воротник.
— Мой воротник расстегнут, — заметил он.
— Я говорю про эти две пуговицы.
Она расстегнула указанные пуговицы и подняла воротник. Он все время держал голову откинутой назад, чтобы ей было удобнее.
— Вот, — сказала она. — Теперь повернись.
— Зачем?
— Это единственный способ, каким я умею завязывать галстуки, — сказала она.
Он повернулся к Анне спиной. Она потянулась через его шею и завязала галстук. Она сделала простой узел, ничего особенного. Но он выглядел лучше, чем мог бы сделать я.
— Теперь повернись лицом, — велела Анна.
Она застегнула ему воротник, подтянула узел и расправила галстук.
— Отойди чуть назад, — попросила она. — Я хочу на тебя посмотреть.
Алан сделал шаг назад.
— Не очень хорошо, — проговорила она. — Дай я завяжу заново.
Она цеплялась за любую возможность, чтобы оттянуть неизбежный конец.
— Нет, спасибо, — отказался он. — Не надо заново.
— Очень стильно выглядишь, — снова похвалил я.