Страница 18 из 51
Дневник Веригина
Было поздно, когда я ушел от Сумбатова и долго еще бродил по пустынным улицам Москвы.
Устав от скитаний, я провел ту ночь почти без сна на Новинском бульваре. Мучительно «думал о том, как много дел мне предстоит, сделать завтра: получить паспорт, билет и сразу же уехать за границу, скрыться. Хорошо помню одно: сидя на скамейке в тени лип, я то отрывался от своих тревожных дум и мысленно продолжал свой разговор с этим странным и притягательным Сумбатовым, то невольно ловил слова случайных прохожих.
«Найдите же, – чудился мне глубокий голос Сумбатор. – найдите человека, который сказал бы: за свою жизнь я все исчерпал и мне пора умирать».
«Нет такого человека, – мысленно отвечаю я. – И тяжко ему, когда поймет: пора уходить из жизни, а что он оставляет на земле?..»
«Мы скажем такому самому обыкновенному человеку, – снова слышится мне голос Сумбатова: – Ты горюешь, потому что не успеешь даже учесть свои ошибки, как кончится твоя жизнь. Теперь же все будет по-другому: не годы, а тысячелетия перед тобой. Учись исправлять свою жизнь… Д о с т и г а й! Успевай!»
Мимо меня прошествовал грузный мужчина средних лет. Чуть отстав от него, плелся сутулый человек в косоворотке.
– Главное – это кредит. Без кредита торговли не заведешь… – Голос уверенный, чуть снисходительный. – Ладно! Отпущу тебе товаров. Будет тебе и кредит.
– Век не забуду такой доброты, ваше степенство!.. – Голос смущенный, озабоченный.
Потом другие голоса, юные, приглушенные:
– До свиданья… Приходите же вечером завтра… Не дождусь, чтоб увидеться один на один…
– Да! Приду.
Все стихло.
Сквозь густые ветви лип возле моей скамейки на Новинском бульваре пробивался свет луны и рисовал свои узоры на дорожках.
Две женские фигуры возникли из узорчатой тени лип на бульваре.
– Ах, маменька, – ворвался в мои думы девичий трепетный голос, – ведь я его люблю. Ведь есть же на свете любовь,
– Ну, милая, – серьезный и властный голос, – на свете, может, и есть любовь, но есть и терпение! Вот что есть на свете! Терпение! Держи себя в руках. А то отцу расскажу! И возьмет он тебя тогда в жесткие свои руки. Узнаешь, что такое воля родительская.
– Ах, маменька!.. – Голос слезный и вдруг прервался.
Ушли…
Но вот из-под скамьи, на которой я сидел, выползла гигантская змея. Во рту она держала цветок с пламенными лепестками. Я вздрогнул и… проснулся.
И тут я вспомнил древний миф.
Полубог-вавилонянин Гильгамеш, герой на вершине славы, не знает покоя с того момента, как умер его друг Энкиду. Преодолевая неисчислимые препятствия, он предстает перед мудрецом по имени Утнапиштим, которому боги даровали бессмертие. Утнапиштим не открыл Гильгамешу тайну бессмертия, но поведал, что волшебная трава молодости растет на дне моря. И вот; сорвав драгоценную траву, Гильгамеш спешит домой. В пути он увидел озеро. Вошел в воду, оставив траву на берегу. Но, пока он купался, траву молодости похитила змея. Люди остались смертными.
…Все реже и реже проходили по бульвару люди. Все реже трогал ветви лип легкий ночной ветер. Постепенно все стихло. Под утро я даже задремал ненадолго.
Чуть свет я ушел с Новинского бульвара. Старался держаться подальше от дворников в белых фартуках, с бляхами на груди, подметавших тротуары. Обходил сонных постовых полицейских. Окольными путями я направился к Порошиным на Малый Кисельный переулок.
Я шел по утренней светлой Москве. Миновал Рождественку, вышел на Большой Кисельный переулок и повернул на Малый Кисельный. Вот уже и знакомый дом, где издавна живут Порошины.
Но возле ворот на скамеечке в этот ранний час какой-то старичок читал газету, почти закрыв ею лицо. В отдалении на другой скамеечке сидел парень в сапогах бутылками, со щекой, перевязанной цветным носовым платком.
Я насторожился. Что б это значило? Не зря тут засели эти двое. Нельзя мне сегодня к Порошиным.
Внешне спокойно, даже чуть медленнее я продолжал идти по переулку. Проходя мимо парня, заметил: глаза у него были маленькие и какие-то прозрачные. Отойдя шагов на десять, я круто повернулся. И тут же поймал на себе острый, злой взгляд сухонького старичка с козлиной бородкой. А из-за газеты, которую он чуть-чуть опустил, он сделал парню какой-то жест рукою.
Сердце у меня остановилось. «Выследили!» – подумал я. Мысль заработала четко и быстро.
Не ускоряя шага, я вышел на Рождественский бульвар.
Сердце билось медленно и тяжко.
Неужели меня выследили? Только бы успеть в проходной двор дома напротив Сретенского монастыря. Скорее!
– Держи! Стой! Попался! – С криком из-за кустарника неожиданно появился какой-то дюжий верзила.
Трое полицейских обступили меня.
– Он самый… беглый! – задыхаясь, проверещал старичок. – Теперь не уйдет! Крепче держи! Крамольник! Веди! Не уйдет! Веди. Веди его! Не сумлевайся! Он! Он!
И последнее, что я запомнил тогда: помертвевшее лицо старого человека, застывшего под монастырской стеной у тополя. То был Александр Сергеевич Порошин.
ПОБЕГ
Карлсбад
Дневник Веригина
Ссылка. Побег. Не забыть никогда. Сколько раз здесь, в Карлсбаде, просыпаюсь ночью, как от толчка! В мозгу – как удар молота: «Погоня!» И всякий раз, когда гляжу на лес Крушных гор, вижу: тайга… двухвершинная сосна…
Но стоп! Надо записать все, что мне привелось испытать. Только не о тюрьме. И не о ссылке. На память об этом у меня на висках пробилась седина.
Начну с того, как тайга спасла меня.
– Перво-наперво добраться тебе до избушки, что возле двухвершинной сосны. Там и всякий припас тебе будет – и охотничий и рыболовный, – так наказывал мне лесник Илья Васильевич.
Дождь лил как из ведра. В двух шагах ничего не видать. Вот и река. Сели в лодку. Поплыли. А дождь все лил.
Уже совсем стемнело, когда мы расстались.
– Прощай, – сказал лесник и протянул мне большую котомку. А в ней – нож, топорик, зажигательное стеклышко, котелок, кружка для воды, спички в трех баночках, крепко от влаги покрытых смолой, соль, большой кусок сала, мешочек черных сухарей. В карман сунул маленькую бутылочку казенного вина. – В тайге хоронись, – говорил он напоследок. – По реке тебя искать будут. В тайге, в болотах, считают, прохода нет. А ты не боись, по моим зарубкам иди. – Смотри иди, да не сбейся, а то пропадешь. Через два дни, как болота кончатся, реку перейдешь по залому, через увалы по тропинке к ручью выйдешь. Рыбы в нем видимо-невидимо. Особняком на обрыве стоит сосна. Большущая. Приметная такая. Раскидистая. О двух головах.
– Как это?
– Так. Две верхушки у нее. А рядом с ней избенка охотничья разваленная. Под полом найдешь ружье охотничье, пару удочек, а в рундуке кое-что из припасу. А от этой избенки, что рядом с сосной, часа два ходу вдоль ручья до баньки лесной. Встретит тебя надежный человек. С виду хмурый такой, борода по пояс. Скажешь, кланяется, мол, Илья Васильевич Степану Тимофеевичу. Он тебе пособит. До своих дозовешься через него. Ну, прощай!
– Век не забуду тебя, Илья Васильевич!
– Ладно.
И лесник, оставив меня в лесу, оттолкнулся от берега и медленно, не оглядываясь, повел лодку вверх по реке.
Я остался один.
Стемнело. Меня знобило. Всю ночь я дрожал в мокрой одежде. Костра не зажигал – боялся погони.
С рассветом стал уходить через болота.
Я строго следовал указаниям Ильи Васильевича: пробирался по зарубкам через болота; отыскал ту еле приметную тропинку, которая повела меня вдоль шумного ручья. Где-то там, впереди, на высоком обрыве уже ждала меня какая-то сосна «о двух головах».
Превозмогая себя, я уходил все дальше. Страх перед погоней гнал меня.
Но все же один недруг неотступно шел и шел за мной. Болезнь.
Как-то ночью я проснулся весь в огне. Хотел подняться, но смог только еле шевельнуть рукой. Попробовал и зд охнуть поглубже, но грудь и бока словно были наполнены горячей колючей тяжелой ватой. Дышать можно было только ртом, чуть-чуть, очень часто и коротко. От этого во рту мгновенно пересыхало. Пить… Пить…